Паразитарий - Юрий Азаров

Я долго наблюдал за воронами, размышлял над тем, имеют ли эти птички отношение к Катрин или к Зиле. Из соседнего окна раздавались голоса телевизора: "Переход на рыночные отношения обеспечит высокие нравственные результаты, каждый будет иметь возможность продать свою рабочую силу, свои глаза, руки, кожу, ногти, шею, внутренности. В купле-продаже заложен великий закон человеческого единения, духовный накал планетарного мышления. Да здравствует рынок!" И вдруг телевизор замолк, и диктор скороговоркой объявил: "Спешу рассказать с места преступления. Я оглушен внезапной мученической кончиной протоиерея отца Иеронима. В 14.30 по дороге в свой приход был зверски убит известный священник отец Иероним. Врачи констатировали смерть от потери крови после нанесения нескольких ударов ледорубом по голове. Завтра в десять утра митрополит Головинский совершит заупокойную литургию и чин священнического отпевания в Богоявленской церкви — проезд до станции метро «Успенская», далее автобусами 23 и 12 до остановки "Новая Слобода".

Я посмотрел на деревья за окном. Ворон не было. Из окон раздавались голоса телевизионных дикторов: "Сила бюрократии в двух ее особенностях. Во-первых, она исторически представляет собой прослойку между верхами и низами, пропуская сверху вниз все приказы, а снизу вверх — всю информацию о реальном положении дел и фильтруя, а если надо, и изменяя то и другое к своей выгоде. Это монопольное отношение бюрократии к информации делает ее фактически господином даже тогда, когда формально она — слуга. Воистину информированный человек — господин, неинформированный — раб. Во-вторых, и это главное, бюрократия связана с народом односторонне. Она властна над ним во всем, а он над ней — ни в чем. Бюрократия лепит из народа, как из пластилина, любые фигуры по своему усмотрению… Индивидуальный бунт — неэффективен, система либо переделает мятежников по своему образу и подобию, либо выкинет, как инородное тело. Бюрократии по сердцу тоталитарный плюрализм… От интеллигенции все беды и невзгоды. Еще великий Ленин положил начало тотальной травле интеллигенции, когда, скрипя сердцем терпел “буржуазных спецов”, обрушив весь свой праведный пыл на интеллигентов, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г… (Ленин В. И., ПСС, т. 51, с. 48). Рынок без эксплуатации невозможен. Да здравствует самая жестокая, самая передовая эксплуатация в мире самых передовых рыночных отношений, когда все продается и ничего не покупается!.."

До представления оставались считанные минуты. Теперь нас было пятеро. Я, мама, Анжела, Топазик и Анна. Я был еще здесь, а они — там. Они ждали меня. В этом я не сомневался. Я любил их. И пасть к их ногам — вот чего я хотел. Мама бы меня простила, а Анжела? Что я ей мог сказать? Что искал всюду ее образ, даже в Алисе Короедовой? Нет мне прощения! Почему тогда, в тот день, не погиб? Почему мою башку не рассек топором неизвестный бандит? Сообщили: найдено шесть возможных убийц протоиерея Иеронима. Три из общества «Постамент», два из котельной завода "Новый Котлован" и один аппаратчик, бывший правнук унтер-офицера дивизии "Мертвая голова". В эти версии я не верил. Скорее склонен был подозревать ворон. Но они опрокинули мои подозрения. Одна из сидевших ранее на дереве подсела на мой подоконник. Сказала:

— Осточертело летать в падших ангелах. Хочу принять смерть рядом с тобой.

— Как ты это мыслишь?

— Поменяемся ролями. Ты станешь вороной, а я Степаном Сечкиным.

Горячие слезы полились из моих глаз. Еще раз предать Анґжелу, маму, Топазика и Анну?

— Нет, Катрин. Я хочу умереть. Я созрел до своей смерти. И это, может быть, самая прекрасная моя зрелость.

— Как хочешь, — и она улетела.

Я ужаснулся тому, что мое последнее слово, которое я наґдиктовал Любаше, было размножено, растиражировано и расклеґено на стенах домов, на специальных стендах и даже на заводґских трубах. Моей иронии никто не понял! На мои слова уже были сложены песни и оперы, куплеты и марши. Один из марґшей показался мне необыкновенно знакомым. Конечно же, это праховские часы. Точнее, часы бабушки Марии.

— Я никак не мог определить притягательную силу этого замечательного музыкального произведения, — шептал Прахов-младший, поглаживая тускло поблескивающую бронзу старых часов. Он напевал в лад с маршем:

— Предавай, предавай, даже если ты урод! Предавай, предаґвай, даже если ты не тот! Предавай весной, предавай зимой, преґдавай, когда цветет… — Все в мире повторяется, любил говоґрить Сечкин…

— Почему любил? Я еще жив… — попытался я возразить, но незнакомый голос точно перебил меня:

— Оставь ты их в покое.

— Им покой, а кому же свет?

— Взгляни, и ты все поймешь.

За современно обставленной Голгофой (фуникулеры, транспортеры, мародеры, гренадеры) узкой лентой вилась дороґга в Остию. Апостола Павла встретили человек двадцать: пять иудеев, три грека, два римлянина, один парфянский воин, два армянина, четыре кельта и четыре галла.

— Значит, ты, тщедушный, и есть тот, кто предал Рим и Иудею, кто предал фарисеев и саддукеев, римское оружие и элґлинскую мудґрость? Ты призываешь любить даже врагов своґих?! — это грек Агафон спрашивал.

— Я не призываю любить, я рассказываю о том, как Он люґбил ближних своих. Он любил греческое слово «макрофумейн» — терпение в отношении к людям, а не обстоятельствам. Я буду терпеть вас, что бы вы со мною ни сделали…

— А ну-ка, Тезий, посади его на петушиный гребень, а в ноздри воткни ему козлиные рога, — сказал римский легат Проперций. — Поглядим на его долготерпение.

Трое иудеев подошли к Павлу, связали веревкой, приподґняли и посадили на огромный острый сучок старой смоковницы. Павел вскрикнул от невыносимой боли.

— И теперь ты любишь меня? — спросил Тезий. — И этих троих иудеев любишь? Оставь его, пусть отдохнет на гребешке, а мы отведаем свежих фазанов.

— Даже благочестивые христиане стали бы на сторону правителей, а не на сторону Иисуса, если бы пришлось выбирать. Кто предпочтет мучительную смерть свободе и спокойной жизни? Господи, помоги мне осилить мою слабость! Дай мне терпение выстрадать любовь к этим грешным. Я люблю их и буду любить, что бы со мною ни случилось! — Павел тихо произносил слова, однако они были достаточно громкими, чтобы всем было понятно, о чем он говорит.

— А ну брось к его ногам уголья, — предложил старый фарисей Кизаи. — Может быть, тогда он заткнется.

Рослый галл собрал горящие угли и бросил их к ногам Павла. Павел вскрикнул, однако тут же проговорил необыкновенно ясно и громко:

— Любовь не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, она всегда милосердствует и не мыслит зла. Господи, убереги меня от ненависти к этим людям, помоги им увидеть лик Иисуса, Господа нашего и Нашей надежды!

— Ну-ка, дай мне лук, Тезий, я запущу в его левое плечо самую большую стрелу, — сказал парфянский воин. Он выстрелил; на этот раз Павел потерял сознание.