Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Сьюзен Батлер

Сессия продолжалась. Черчилль заметил, что в оглашенном документе вообще нет никакого упоминания о границах Польши. Рузвельт объяснил, что ему не хотелось бы делать какие-либо публичные заявления по этому вопросу по очень веской причине: у него не было полномочий заключать какой-либо договор о границах, поскольку это прерогатива Сената.

Молотов предложил объявить, что с «линией Керзона» в принципе согласны все присутствующие, а о западной границе не упоминать вообще. Черчилль возразил, заявив, что следует непременно сказать, что Польша получит компенсацию за счет западных территорий, и обсудить этот вопрос с правительством Польши следует еще до проведения линии границы. Молотову предложение понравилось, и он ответил: «Очень хорошо»[946].

Следующая предложенная Иденом тема для обсуждения была менее существенной. Она касалась содержания Декларации об освобожденной Европе, а именно формулировки предпоследнего параграфа. В конце концов его сформулировали следующим образом: «…Будут консультироваться по поводу действий, необходимых для осуществления совместной ответственности, установленной настоящей декларацией». Затем Иден попросил утвердить предложение министров иностранных дел, принятое с большим трудом в отношении Франции накануне вечером: «Принимая настоящую декларацию, три державы выражают надежду, что Временное правительство Франции присоединится к ним».

Тут в беседу вступил Рузвельт. Необходимо отметить, что все – Стеттиниус, Фримен Мэтьюс (советник посольства США в Виши), Гарриман и Гопкинс – отстаивали перед президентом мнение, согласно которому если у Франции будет своя зона в Германии, Франция должна будет войти с состав Союзной контрольной комиссии. Единодушие советников президента, в конце концов, одержало верх, президент смог преодолеть свою антипатию к де Голлю, которому он никогда не доверял. И теперь, взяв слово, Рузвельт неожиданно для всех сказал: «Я изменил свою позицию. Я был против того, чтобы Франция также получила место в «Комиссии трех», в механизме управления. Но чем больше я об этом думал, тем чаще вспоминал слова премьер-министра, что страна, получившая зону для управления, просто не сможет ею управлять, если не получит места в Контрольной комиссии. Я думаю, будет несложно получить согласие де Голля с этой Декларацией и другими документами, если Франции будет предоставлено место в Контрольной комиссии. Хотелось бы, чтобы и Сталин подумал об этом»[947].

На самом деле на тот момент, когда Рузвельт изменил свое мнение, он уже уведомил об этом Сталина, который сказал, что «поскольку это обоснованное решение президента, он его поддержит»[948].

И сейчас Сталин коротко ответил: «Я согласен».

Затем было короткое обсуждение вопроса о югославском правительстве, в котором Рузвельт не принимал участия.

Репарации стали следующей обширной темой. Сначала выступил Черчилль, который заявил, что получил указание от своего правительства не упоминать никаких цифр, что было поддержано Рузвельтом. Сталин заявил, что он хочет только, чтобы репарации были обозначены лишь в денежном выражении стоимости материальных средств. Денежные суммы должны упоминаться лишь как обозначение стоимости репараций в натуральной форме. Рузвельт выразил беспокойство, что американцы могут подумать о репарациях в долларах и центах. Черчилль ответил, что он совершенно не понимает, зачем вообще все это нужно обнародовать. Рузвельт заметил, что никто и не собирается ничего обнародовать.

Эти слова никого не примирили и не добавили аргументов в споре, который шел при повышенных эмоциях. Разногласия нарастали, особенно между Черчиллем и Сталиным. Стенограмма этого момента, приведенная в издании Госдепартамента США «Документы по внешней политике Соединенных Штатов», является неполной. Гопкинс вспоминает эту сцену следующим образом: «Сталин встал и вцепился в спинку кресла с такой силой, что суставы пальцев побелели. Он выплескивал слова, словно они обжигали ему рот. Огромные территории страны, сказал он, опустошены и выжжены дотла. Крестьянство истреблено. Репарации должны быть уплачены наиболее пострадавшим странам. Пока он говорил, никто даже не пошевельнулся»[949]. Стеттиниус тоже обратил внимание на необычное эмоциональное состояние Сталина: «Сталин… говорил с большим чувством и даже со страстью, что резко контрастировало с его прежней манерой. Он несколько раз вставал, заходил за спинку кресла, продолжая свою речь и иногда энергично жестикулируя. Ужасающие разрушения России немцами вполне объясняли его волнение. Он не ораторствовал, он даже не повышал голоса, но его речь впечатляла глубиной эмоций»[950]. Он говорил не только о том, что Германия в принципе должна выплачивать репарации, но и о том, что, когда Комиссия по репарациям соберется в Москве, она должна принять во внимание определенную американской и советской сторонами сумму репараций в размере 20 миллиардов долларов, из которых Советский Союз должен получить пятьдесят процентов.

Черчилль, не соглашаясь с этим, зачитал полученную от британского военного министерства телеграмму о недопустимости упоминания каких-либо цифр без дальнейшего их изучения, а сумма в 20 миллиардов долларов слишком велика.

Во время этого обсуждения Гопкинс посоветовал Рузвельту поддержать Сталина, заметив, что «русские на этой конференции достаточно часто нам уступали, и я думаю, что теперь наша очередь уступить им. Пусть британцы не соглашаются, если им этого хочется». И тогда президент предложил оставить этот вопрос на рассмотрение Комиссии по репарациям в Москве.

Перед лицом очевидного несогласия Черчилля и отказа Рузвельта окончательно решить вопрос о том, следует ли вообще упоминать суммы репараций, Сталин предложил следующую формулировку:

1) главы правительств согласились, что Германия должна выплачивать компенсации за ущерб, причиненный союзным государствам в результате войны,

2) поручить Московской комиссии рассмотреть вопрос о суммах репараций.

Черчилль с формулировкой согласился и спросил мнение президента.

«Это простой вопрос, – ответил тот. – Судья Рузвельт одобряет, и документ принят»[951].

Когда обсуждение вопроса о репарациях, наконец, завершилось, Сталин наклонился к Громыко и спросил, что тот думает о Рузвельте: «Как мне расценить поведение Рузвельта? Он действительно не согласен с Черчиллем или же тут какая-то уловка?»[952] Ответ Громыко показал, что и интеллигентный человек может заслужить симпатии Сталина, проявив понимание возможностей и нюансов, – и в то же время демонстрируя должное скептическое отношение к капиталистическим лидерам. Громыко ответил: «Между ними есть разница, но один из них знает, что прав в своем отношении к британскому премьер-министру. И, сознавая свою правоту, он никогда не перестанет оказывать неофициальное давление на Черчилля. Если бы он [Рузвельт] поступал иначе, я бы вряд ли подумал, что это случайно».