Леонид Леонов - Захар Прилепин

«Рукописи не горят, дьяволы!..» — так, в стиле «Соти», мог ругаться про себя Леонов.

* * *

А дача Леонова в Переделкине всё-таки сгорела. И там, между прочим, были леоновские рукописи. Но случилось это осенью 2009 года.

Киноповесть «Бегство мистера Мак-Кинли» экранизируют спустя целых пятнадцать лет после написания, в следующем, 1975 году. Это станет четвёртой и последней прижизненной экранизацией произведений Леонова.

По всем составляющим фильм должен был получиться замечательно хорошим.

Снимал его Михаил Швейцер, уже прославившийся классическими постановками по Катаеву («Время, вперёд!»), Ильфу и Петрову («Золотой телёнок»), свободно работающий в любом жанре — от комедии до трагедии.

Швейцер привлёк Владимира Высоцкого, который находился тогда в зените славы. Высоцкий прочёл «Бегство…», написал по мотивам киноповести девять баллад.

Подходящей роли для него не нашлось, и поэтому он играл уличного певца, которого в тексте Леонова нет. Любопытно, что чуть ли не единственный раз в своей карьере Высоцкий поёт песню не на свою музыку, а на музыку Исаака Шварца, причём это блюз; он его очень по-высоцки исполняет.

Вообще подбор музыки Шварц осуществил не без юмора: в фильме, например, есть мелодические зарисовки на темы «Битлз» — группы, находившейся в СССР под негласным запретом.

Главную роль исполнил Донатас Банионис, говорящий, правда, голосом Зиновия Гердта. В женских ролях были задействованы Жанна Болотова и Алла Демидова, совершенно неожиданно для её поклонников игравшая проститутку. Фильм вообще изобиловал показами картин «загнивающего Запада», наряду с уличными певцами и всевозможными битниками, жрицы любви там попадаются на каждом втором шагу; мало того, в образе продажной женщины появляется и сам дьявол.

Один из самых замечательных моментов фильма: появление Бориса Бабочкина, того самого, что в 1934 году сыграл Чапаева в одноимённом фильме, разом заработав мировую славу. В «Бегстве мистера Мак-Кинли» Бабочкин снимется после пятнадцатилетнего отсутствия на больших экранах, и это станет его последней ролью в кино. Он сыграет того самого Боулдера, излагающего мысли Леонова. Более того, вольно или невольно, Бабочкин в фильме на Леонова похож!

Если плюс ко всему вспомнить вдумчивую, несуетную, умело созданную атмосферу фильма, то он был обречён на успех.

Леонов посетил премьеру 8 декабря 1976 года и остался недоволен.

— Автору трудно смотреть, — сказал он Александру Овчаренко по телефону. — Я же героя знаю, каким он был в 1922 году, в каких носках ходил. На кой чёрт он несёт топор в перевязанной бантиками коробке? И сняли всю мою полемику с Достоевским. Зато восемь минут заставили плясать манекены, хотя надо было только упомянуть. Высоцкого Швейцер привлёк только потому, что он его друг…

И так далее.

Позже о Высоцком, невесть откуда появившемся в экранизации «Бегства мистера Мак-Кинли», Леонов выскажется ещё более саркастично, хотя и не без юмора:

— Неприятно. Просыпаешься утром — а рядом неизвестный брюнет.

Высоцкий и сам был недоволен. В том же году, выступая в Ростове-на-Дону, он сказал со сцены: «…Я написал несколько больших баллад для фильма „Бегство мистера Мак-Кинли“. Они делали большую рекламу этому и написали, что я там играю чуть ли не главную роль и что я там пою все баллады. Это враньё! Я там ничего не играю, потому что полностью вырезан, там вместо девяти баллад осталось полторы, и те — где-то на заднем плане. Поэтому не верьте! На фильм-то пойдите, но совсем без ожидания того, что вы там услышите мои баллады…»

В 1977 году фильм был удостоен Государственной премии СССР, которую Леонов получил как сценарист, а Швейцер как, соответственно, режиссёр; также премии вручили оператору, художнику, нескольким актёрам, в том числе Борису Бабочкину посмертно. В том же году Исаак Шварц как композитор «Бегства…» получил премию на Международном кинофестивале научно-фантастических фильмов в Триесте.

Однако ситуация вокруг кинокартины «Бегство мистера Мак-Кинли» сложилась парадоксальная, вполне в духе позднего Леонова. Несмотря на россыпь полученных наград, после разовых демонстраций по телевидению фильм исчез, будто и не было его.

Сегодня, пересматривая экранизацию, остаётся только удивляться, как эта по-леоновски мрачная, наполненная непреходящим предчувствием тотального кошмара, только при очень невнимательном просмотре напоминающая сатиру на капиталистический мир, картина вообще могла появиться на экранах. Тем более в те времена, когда в Союзе Советских почти полновластно царствовали кинокомедии.

Устойчивый интерес к Ванге и даже в известном смысле дружба с ней (они часто — по почте или с какой-либо оказией — обменивались подарками) недвусмысленно выказывают то, что Леонов отчасти был мистиком. Но, естественно, мистицизм был далеко не единственным способом объяснения мира для Леонова.

Он пытался осмыслить бытие в нескольких системах координат одновременно: религия и наука не отменяли мистики, равно и наоборот.

По большому счёту, в случае Леонова речь стоит вести о том, что все эти системы миропонимания в конечном итоге создают единую, его собственную, леоновскую картину реальности, наиболее полно явленную им в «Пирамиде».

«…Люди, — пишет Леонов там, — из ещё неостывших обломков протуберанца, вторично пропущенных сквозь жаркие тигли своих сердец, как из исходного материала, выплавили себе лишь таившиеся там дотоле сокровища, как музыка, молитва, магия, математика и прочие производные от мысли и мечты…»

Это о том же: о единстве мироздания, где одно немыслимо без другого, где и мысль, и мечта писателя служат лишь одному — постижению.

Не всегда ортодоксы Церкви, науки или хранители иных сокровищ спокойно воспринимали писательскую готовность отторгнуть многие догмы (или, напротив, неожиданно объединить их), да и просто леоновскую любознательность.

Вдова Петра Леонидовича Капицы, лауреата Нобелевской премии по физике, на вопрос, как её муж относился к религии, ответила однажды:

— Знаете, он старался не распространяться на эту тему. Всегда, когда задавали вопрос о религии, он молчал. Страдал, если его открыто спрашивали об этом. Когда он отдыхал в Крыму в каком-то большом санатории, там его одолевал подобными разговорами Леонид Леонов… Он не любил, не хотел разговаривать на эту тему.

К счастью, не все реагировали на подобные разговоры столь болезненно.

Уже в Академии наук, в середине 1970-х, Леонов близко и на многие годы вперёд сошёлся с физиком-механиком, одним из основоположников российской космонавтики Борисом Викторовичем Раушенбахом.

«Не помню сейчас, как и почему мы с ним сблизились, — вспоминал Раушенбах. — Сначала это были обычные: „Здравствуйте!“ — „Здравствуйте!“ — „Как сегодня чай?“ — „Неплохо заварен“. Потом наметились контакты… Леонова страшно волновала проблема Большого Взрыва, после которого возникла наша Вселенная, и, таким образом, мир был сотворён, а не существовал вечно. Это его очень будоражило, потому что идею сотворения мира он, как писатель, воспринимал поэтически, а не грубо математически, как мы, учёные».