Поющие в терновнике - Колин Маккалоу

— Да, это видно, — сухо сказал Хартгейм. —Отчего вы стали такая, herzchen[16]? Или это у вас семейное?

— Семейное? Право, не знаю. Трудно судить, у насслишком мало женщин. Только по одной на поколение. Бабушка, мама и я. Затомужчин полно.

— Ну, в вашем поколении не так уж полно. Один Дэн.

— Наверно потому, что мама ушла от отца. По-моему, онаникогда больше ни на кого и не смотрела. Очень жаль, знаете. Наша мама простосоздана для семейного очага, ей бы нужен муж, чтоб было кого холить и нежить.

— А внешне вы с ней похожи?

— По-моему, нет.

— А близки вы с ней? Это важнее.

— Близки? Мы с мамой? — Джастина усмехнуласьбеззлобно, почти так же улыбнулась бы Мэгги, спроси ее кто-нибудь, близка ли ейдочь. — Не уверена, что мы друг другу близки, но что-то нас связывает.Может быть, это просто узы родства, право, не знаю. — Глаза Джастинывспыхнули. — Мне всегда хотелось, чтобы она говорила со мной, как с Дэном,хотелось ладить с ней, как ладит Дэн. Но то ли в ней, то ли во мне чего-то нехватает. Наверно, во мне. Мама прекрасный человек, гораздо лучше меня.

— Я с ней не знаком, поэтому не могу соглашаться с вамиили не соглашаться. Но если вас это хоть чуточку утешит, herzchen, скажу — вымне нравитесь именно такая, как есть. Нет, вам совсем незачем меняться, дажеэта ваша смешная воинственность мне нравится.

— Как мило с вашей стороны. И вы даже не обиделись, а явам столько всего наговорила. А на Дэна я совсем не похожа, правда?

— Дэн ни на кого во всем мире не похож.

— По-вашему, он не от мира сего?

— Да, пожалуй. — Хартгейм подался вперед, лицоего, которое до сих пор оставалось в тени, озарил слабый огонек свечи,воткнутой в бутылку из-под кьянти. — Я католик, и моя вера — единственное,что ни разу не изменило мне в жизни, — хотя сам я не раз ей изменял. Мнене хочется говорить о Дэне, потому что сердце подсказывает мне — есть вещи,которые лучше не обсуждать. Конечно, вы с ним по-разному относитесь к жизни и кБогу. И не надо больше об этом, хорошо?

Джастина посмотрела на него с удивлением. — Хорошо,Лион, как хотите. Заключаем договор: будем обсуждать с вами что угодно, тольконе характер Дэна и не религию.

Немало пережил Лион Мёрлинг Хартгейм после памятной встречис Ральфом де Брикассаром в июле 1943 года. Неделей позже его полк отправили наВосточный фронт, где он и оставался до конца войны. Перед войной его, совсемеще желторотого беззаботного мальчишку, не успели напичкать идеями«гитлерюгенда» — и он пожинал плоды нацизма, растерянный и истерзанный, коченеяв снегу, на фронте, где не хватало ни боеприпасов, ни людей — едва ли одиннемецкий солдат приходился на сотню метров. От военных лет у него сохранилисьдва воспоминания: жестокие сражения в жестокие морозы — и лицо Ральфа деБрикассара. Ужас и красота, дьявол и Бог. Наполовину обезумев, наполовинуокоченев, он беспомощно ждал — вот-вот в метель, без парашютов, с пролетающихнад самой землей самолетов посыплются советские партизаны, бил себя в грудькулаком и шептал молитвы. Но он и сам не знал, просит ли у Бога патронов длясвоего автомата или спасения от русских, молится о своей бессмертной душе, оновой встрече с тем человеком из римской базилики, о Германии или о том, чтобыхоть немного полегчало на сердце.

Весной сорок пятого он со своими однополчанами отступал поднатиском русских через Польшу, мечтая только об одном — добраться до той частиГермании, которую заняли англичане или американцы. Ведь если он попадет крусским, его расстреляют. Он изорвал и сжег свои документы, закопал в землю двасвоих Железных креста, украл кое-какую одежду и на датской границе явился кбританским властям. Его отправили в Бельгию, в лагерь для перемещенных лиц.Здесь он жил целый год на хлебе и овсяной каше-размазне, англичанам большенечем было кормить тысячи и тысячи людей, оказавшихся на их попечении, им исамим приходилось туго, — и только через год они догадались, что им ничегоне остается, кроме как отпустить этих людей на свободу.

Дважды лагерное начальство вызывало Хартгейма длярешительного разговора. Он получит новые документы и право бесплатного проездана пароходе в Австралию, отработает за это два года там, где найдет емуприменение австралийское правительство, — и после этого может располагатьсобою, как ему вздумается. И это не будет рабский труд, конечно же, за работуему будут платить что положено. Но Хартгейм оба раза ухитрился уговоритьчиновников, чтобы его не отправляли с массой других эмигрантов. Он ненавиделГитлера, но не Германию, и не стыдился того, что он немец. Его родина —Германия, больше трех лет он мечтал вернуться домой. Вновь оказаться в стране,язык которой ему непонятен и где не понимают его языка, — злейшего проклятияон и вообразить не мог. И вот в начале 1947 года он очутился без гроша наулицах Аахена, готовый как-то начинать жизнь сначала — он так давно, такотчаянно этого жаждал.

Он уцелел и сохранил душу живую не для того, чтобы вновьпрозябать в нищете и безвестности. Ибо Лион не просто обладал огромнымчестолюбием, пожалуй, он был в некотором роде гений. Он пошел работать в фирмуГрундига и стал изучать область, которая увлекла его с первой минуты, как онузнал, что такое радар, — электронику. В мозгу его теснилось множествоидей, но он не пожелал продать их Грундигу за миллионную долю их истиннойстоимости. Нет, он тщательно изучил рынок, потом женился на вдове человека,который ухитрился сохранить две скромные фабрики радиоприемников, и сам занялсяэтим производством. Ему было лишь немногим больше двадцати, но что за важность.Рассуждал он как человек вполне зрелый и искушенный, а в хаосе послевоеннойГермании перед теми, кто молод, открывалось немало возможностей.

Брак был гражданский, и потому католическая церковь дала емуразрешение на развод; в 1951 году он заплатил Аннелизе Хартгейм ровно вдвоепротив того, что стоили в это время две фабрики ее покойного супруга, иразвелся с нею. Однако во второй раз не женился.

Все, что пережил мальчик Хартгейм на грозных ледяных поляхРоссии, не обратило его в бездушную карикатуру на человека; только остановилосьв росте и развитии все, что было в его натуре доброго и нежного, а на первыйплан выступили иные качества — ум, суровость, решительность. Тот, кому нечеготерять, может всего добиться, того, кто не чувствителен к боли, ничто не ранит.Во всяком случае, так говорил себе Хартгейм. А на самом деле он поразительносхож был с человеком, которого встретил в Риме в 1943 году; подобно Ральфу деБрикассару, поступая не так, как должно, он сам это понимал. Однако сознание,что он способен на дурной поступок, ни на миг его не останавливало, он лишьмолча терзался, казнил себя и этим расплачивался за успехи в делах. Многимпокажется, что за это не стоит платить такой дорогой ценой, но он готов былвыстрадать вдвое больше. Еще настанет день — он будет править Германией исделает ее такой, о какой мечтает, он искоренит арийско-лютеранскую мораль,введет более терпимое мировоззрение, широту взглядов. Он не мог обещать, чтоперестанет грешить, и оттого ему несколько раз отказывали в исповеди иотпущении грехов, но, как ни странно, он не расстался с прежней верой, а подконец в руках его сосредоточились такие деньги и такая власть, что уже не моглобыть речи о виновности, он явился на исповедь, покаялся и получил прощение.