Кронштадт - Евгений Войскунский

— Спасибо. — Надя опускает глаза, полные слез. — Только зачем так много…

— Как сына-то назвали? — спрашивает Анастасьев.

— Андрей.

— Так вот, — говорит Толоконников, — Андрей будет сыном нашего корабля, Надежда Васильевна.

— Спасибо. — Надя закусывает губу, чтоб не разреветься.

— Можно, я скажу? — вопрошает Кобыльский боцманским голосом, достаточно громким для того, чтобы перекричать шум моря, вой ветра. — Командир вас любил, — решительно рубит он, — и мы вас любим. Все.

Да, это все. Кончена история любви Андрея Козырева и Нади Чернышевой. Добавить к ней нечего.

Вот разве только еще на минутку заглянем в Кронштадт…

В августовский полдень того же сорок четвертого года старший краснофлотец Оля Земляницына выбежала из-под арки бывшего Итальянского дворца, с обширного двора СНиСа выбежала на Июльскую. И чуть было не угодила под колеса странного экипажа. Хорошо, что у Оли реакция хорошая: вовремя остановилась, ойкнув на всю улицу.

— Ой, Надька, это ты на меня наехала?!

Экипаж, который толкала перед собой Надя, лишь отдаленно походил на детскую коляску: большая плетеная корзина покоилась на громоздкой железной конструкции с тремя огромными колесами. Экипаж был крашен корабельным суриком.

— Здравствуй, Олечка.

Надя остановилась, щурясь от яркого летнего солнца. На ней легкое платье из белого, в полоску, ситца и старые белые босоножки. Опять она похожа на девочку, с которой мы познакомились в начале войны.

— Ой, как давно тебя не видела, — понеслась Оля, — у меня совсем время нет, я ж теперь командир отделения, раньше только за себя отвечала, а теперь дали мне шесть девок, вздохнуть некогда, дисциплина замучила… Ну, как ты, Надюша?

Надя легонько пожала плечом:

— Живу… Сама не знаю зачем… Вот, — кивнула на коляску, — перед ним обязана.

Оля наклонилась над коляской:

— Андрейка как вырос! А глаза серые стали, как у тебя! А щечки круглые!

Малыш строго глядел на нее из-под белого капора. Вдруг протянул ручку к незнакомой тете. Оля поймала ручку и стала целовать пальчики, приговаривая:

— У-у, козявочка сладкая…

Резко выпрямившись, отдала честь проходившему мимо офицеру.

— Ты куда бежишь? — спросила Надя.

— На Рогатку. «Гюйс» сейчас уходит, хочу Лешу проводить. Платочком махнуть моему Клинышкину, — хохотнула Оля и спохватилась, зажала рот ладонью. — Ой, Надька, прости, я что-то не то говорю…

— Я тоже хочу проводить «Гюйс».

Они пошли рядом. Оля все повертывала любопытный остренький нос, коляску разглядывала. Экипаж катился хорошо, но громыхал, как телега.

— Откуда у тебя эта коляска? — спросила Оля.

— Речкалов сделал. А с «Гюйса» ребята приходили, покрасили.

— На «Гюйсе» тебя любят, знаю… Работаешь все там же?

— Все там же, в электроцехе.

— А с Андрейкой кто остается?

— Мы с тетей Лизой, кто ж еще. Когда я в вечерней смене, вот как сегодня, она на работе с утра. Теть Лиза придет — я уйду.

— Ой, что там? — Оля смотрела на толпу, густевшую у входа в Петровский парк. — Ребята, вы куда бежите? — окликнула она двух молоденьких краснофлотцев, выскочивших с разъездного катера-каэмки на стенку Итальянского пруда и припустивших к парку.

— Фрицев смотреть! — крикнул один из них на бегу.

— Каких фрицев?

Но парни уже были далеко. Вместо них ответил поравнявшийся с Олей и Надей мичман бравого вида, из штабных, грудь колесом:

— А это наши катерники фрицев выловили в Нарвском заливе.

— Как это — выловили? — удивилась Оля. — На удочку поймали?

— Говорят, три ихних миноносца подорвались на минах, — пояснил мичман. — Ну, которые фрицы уцелели, тех катерники вытащили из воды и привезли в Краков. Идемте, девчата, посмотрим. Их вон ведут…

Надя вдруг сунула ручку коляски Оле и побежала вперед. А там — толпа, краснофлотцы и горожане сбежались. Надя вклинилась в толпу, проскользнула вперед — и замерла.

Бросились в глаза чужие мундиры — темно-синие куртки. И лица чужие — опасливое выражение, бегающие глаза. Многие лица — в синяках и кровоподтеках, с черными пятнами вокруг глаз. Молодые все. Десятка три немецких моряков шли посредине улицы, выходя на Коммунистическую, по бокам — краснофлотцы с автоматами. Вели их, наверно, к штабу КМОРа.

Надя смотрела остановившимся взглядом на немцев.

Вдруг — рванулась с криком:

— Проклятые! Убийцы проклятые!

Наскочила на крайнего в строю, белобрысого, испуганно отшатнувшегося, вцепилась ему пальцами, ногтями в шею:

— Про-кля-тые… Глаза вам выцара…

— Эй, эй, девушка! — подбежал к Наде конвоир-красно флотец, на ленточке бескозырки «Торпедные катера КБФ». — Ты что? Разве можно?

Схватив Надю за руку, потащил назад, а она вырывалась, и плакала, и выкрикивала срывающимся голосом:

— Пус-ти… Убить их всех, проклятых… Пу-сти меня…

Но уже Оля протолкалась, подоспела — обхватила Надю за плечи и повела ее, плачущую, из толпы, обратно к мостику через канал, где стоял при коляске давешний мичман. Толпа проводила Надю сочувственными взглядами, взволнованными словами и выкриками. Впервые видели кронштадтцы на своих улицах немецких военнослужащих.

— Не задаю вопросов, — сказал мичман, передавая Наде коляску. — Понимаю — личное горе.

У Нади волосы рассыпались по плечам. Видно, продираясь через толпу, потеряла заколки. Опустив голову, закусив губу, с мокрым от слез лицом, шла она, толкая коляску, ко входу в парк.

Оттуда, из парка, доносились стук и скрежет.

— Что на тебя нашло? — говорила Оля быстрым своим говорком. — Они же пленные… а лежачих не бьют…

Надя не отвечала, отворачивала лицо.

Вошли в Петровский парк. Надя вдруг вскинула голову, поглядела на старые дубы. Шелестела на ветерке листва, уже сильно позолоченная близящейся осенью. Шла извечная игра света и тени. И все сильнее тюкали где-то топорами.

А, вот оно что: двое рабочих, стоя на стремянках, разбивали деревянный футляр на памятнике Петру. Отдирали доски, со скрежетом выдергивали длинные ржавые гвозди. Уже выпростал Петр черную бронзовую голову — снова смотрит на синий залив.

Надя и Оля прошли к стенке Петровской пристани, у которой были ошвартованы четыре торпедных катера. Наверное, на этих-то катерах и привезли немцев, выловленных в Нарвском заливе. На ближнем катере сидел на ограждении рубки моряк в черном шлеме. Другой, тоже в шлеме, смазывал ребристое черное тело пулемета. Он посмотрел на стенку, заулыбался, дурашливо закрутил несуществующие усы.