Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - Александр Сенкевич

С кем только из диссидентов не познакомился и не пообщался Венедикт на даче Бориса Николаевича Делоне! Например, с Гариком (Габриэлем Гавриловичем) Суперфином, который, выйдя из тюрьмы, тут же появился в Абрамцеве, и с Александром Пинхосовичем Подрабинеком и его материалами о карательной медицине.

Это я назвал людей дельных, обладающих сильными характерами и имеющих перед собой конкретные цели для разоблачения преступных методов борьбы с инакомыслием. Они принадлежали к одержимым, изматывая себя в противоборстве с властью. Большая часть протестующей молодёжи хотела жить иначе, не быть как все. Экономика и деньги их мало интересовали. Но одно дело хотеть свободы самовыражения, выражать несогласие с существующим порядком вещей, ходить на тусовки и чувствовать себя богемой, а другое — понять, что ты умеешь делать и на что сгодишься в этой жизни. Никто из них и подумать не мог, как заметил Андрей Охоцимский, сын академика Дмитрия Евгеньевича Охоцимского[363], что недалеко то время, «когда огромные заводы и фабрики перейдут в частные руки»11.

В книге Юрия Крохина на его вопрос Сергею Шарову-Делоне, был ли Венедикт Ерофеев человеком богемы, как его двоюродный брат, приводится ответ: «А Ерофеев не был богемным. Народу, правда, приезжало немало. Дед смотрел на это сквозь пальцы — Вадик его приучил. Приходил живший по соседству Лев Копелев. Приползал (увы, чаще всего именно так) Юрий Казаков. Бывали Белла Ахмадулина, замечательный специалист по английской литературе Владимир Муравьёв. Литераторы наезжали разные — от вполне приличных до вполне неприличных»12.

Большая часть этой протестующей молодёжи, составлявшая окружение Вадима Делоне, была, к сожалению, такой, какой её описал Андрей Охоцимский: «Меня, в то время старшеклассника, интересовало окружение Вадима, которое я представлял себе как профессиональных революционеров, людей мысли и действия, напряжённо размышляющих о будущем страны, пишущих политические платформы и распространяющих политическую литературу. Однако кружок молодых людей, которых я однажды застал у Вадима, был скорее тусовкой “хиппующих” нигилистов. В комнате было накурено, все пили водку и рассказывали вперемешку политические и прочие анекдоты. Густота табачного дыма соперничала с густотой анекдотного мата. Девушки в этой компании были в джинсах и с длинными распущенными волосами — так тогда полагалось — и выражались, пили и курили совершенно так же, как парни. Вся эта публика, само собой, была вполне интеллигентная. Вадим говорил что-то о Ленине в издевательском тоне. Он, очевидно, был в этом “театре” солистом, остальные — подпевающим хором. Для Вадима все вопросы были решены, все мосты сожжены, Рубикон давно перейдён. Дискуссии или сомнения в его присутствии были неуместны. Вспоминая этот вечер, я поражаюсь, насколько пророчески эта молодёжь выразила некоторые черты будущей эпохи: как глумление над поверженными кумирами прошлого, так и открытое употребление мата в присутствии другого пола»13.

Принято считать, что непременный участник этих посиделок в Абрамцеве Венедикт Ерофеев вылепил своего Веничку из самого себя. Я уже писал, что, мягко говоря, это большая натяжка. Пример тому хотя бы то, что, прибегая в своих произведениях к ненормативной лексике, автор поэмы «Москва — Петушки» редко использовал её в общении. Уже одним этим соответствовал нормам благопристойности. Оказавшись в новой для него среде друзей Вадима Делоне, Венедикт Ерофеев оставался самим собой.

Вот какое впечатление от общения с ним осталось у Андрея Охоцимского: «Он запомнился мне как эффектный, довольно красивый молодой человек с копной чёрных с сильной проседью волос. В 1973 году ему было 35 лет. На своего персонажа из поэмы “Москва — Петушки”, которая к тому времени уже была написана, он был похож очень мало. В отличие от большинства дачной публики, он выглядел как человек, следящий за своей внешностью. У него был умный и ясный, слегка высокомерный взгляд, в котором было нетрудно прочитать осознание своей особенности и какого-то связанного с этим груза. Говорил он совершенно нормально и правильно, никакого мата и вообще языка, который употребляют его персонажи, я от него не слышал. Однако склонность к сюрреализму, парадоксам и эпатажу чувствовалась в его анекдотах и историях, которые в целом принадлежали к обычной диссидентской тематике того времени. Он как бы присутствовал и отсутствовал одновременно и говорил отчасти для собеседника, а отчасти продолжая какой-то бесконечный внутренний диалог с самим собой. В нём как будто всё время варился и проговаривался материал его прозы, из которого выходила на бумагу только небольшая часть. Я думаю, что он написал так мало не от лени или пьянства, а от высокой требовательности к себе. Я знал его слишком мало, чтобы спорить с авторами статей о нём, ставя пьянство в центр его образа жизни, но он в то время совершенно не выглядел алкоголиком, и пьяным я его тоже не видел ни разу. Он скорее казался представителем иного, более высокого мира. Он запомнился мне сидящим на пне перед домом в несколько напряжённой позе, в красивом белом джинсовом костюме. Сидел неподвижно, с совершенно прямой спиной и смотрел в одну точку. Когда я прошёл мимо, он посмотрел на меня очень серьёзным и несколько недовольным взглядом, как на нарушителя своих размышлений»14.

На даче Бориса Николаевича Делоне Венедикт Ерофеев находился некоторое время в растерянности. В нём вдруг обнаружилось спокойствие. Сначала оно показалось ему непривычно чужим и опасным. Обольстительной приманкой, на которую он с непривычки повёлся и потерял бдительность. Но каждый новый день, казалось, убеждал его, что он входит в ту полосу своей жизни, когда ему не придётся больше скрываться ото всех. Его спокойствие, к которому он не хотел привыкать, никак не соотносилось с богемностью и пьянкой друзей Вадима Делоне.

Наконец-то он примирился с этим спокойствием в себе. Но однажды, прислушавшись к тишине вокруг, пронизанной и одушевляемой лёгкими порывами ветра, запахом цветов и щебетанием птиц, почувствовал, что дышит ею, как чистейшим лесным воздухом. Она была одновременно вне его и в нём. Ему показалось, что от избытка в себе спокойствия и тишины он впадёт в совершенство и вскоре умрёт. Чтобы окончательно не сойти с ума от этой мысли, Венедикт Ерофеев вошёл в запой, но не алкогольный, а книжный. Литературы в посёлке академиков было навалом. Как вспоминал Сергей Шаров-Делоне, «то, что к нам приходило, первым брал Ерофеев. Все отдавали ему право первой ночи, а дальше уже все остальные читали»15. Госбезопасность, можно предположить, Венедикт Ерофеев сильно не беспокоил. Никакой ведущей роли в компании Вадима Делоне он не играл. Ходил по грибы, читал книги, беседовал с дедом. Всегда на виду. Сергей Шаров-Делоне в нескольких предложениях раскрыл тему «Венедикт Ерофеев в Абрамцеве и советские спецслужбы»: «Я думаю, что КГБ им интересовался — тем более что он интересовался всеми людьми, которые были у нас в Абрамцеве. Но, понимаете, я думаю, что КГБ вполне устраивала эта ситуация. Они же не идиоты. Они действуют так: сопоставляют убытки и прибыли от давления на кого-то. Уж на всемирно известного писателя Ерофеева давить... Это скандал. А тут он сидит, как говорится, под присмотром. Ну и слава тебе господи! Это как свинью стричь — шерсти-то мало... У меня был очень смешной случай. Меня достали гэбэшники в какой-то момент — это был год 1982-й, 1983-й. Деда не было в живых. Вадик Делоне был в Париже. Мы с ним сконтактовались по телефону — а всё это слушается, — и меня достали. И вот гэбэшник мне говорит: “Вы общаетесь с Ерофеевым, что это за человек?” Я говорю: “Это замечательный человек”. — “Можете написать на него характеристику?” Я говорю: “Она вас не устроит”. — “Ну, напишите, трудно, что ли?” Потом прочитали, говорят: “Да... хоть в партию принимай!”»16.