Биология добра и зла. Как наука объясняет наши поступки - Роберт Сапольски

Между тем критика утверждает, что признак формируется не столько в силу текущих адаптивных нужд или оказываясь под эволюционной рукой, но и просто в нагрузку: адаптация велась по одному признаку, а другой оказался к нему привязан. Именно по этому поводу Гулд и Левонтин познакомили всех с антревольтами, рассказав о них в своей знаменитой статье «Антревольты Св. Марка и парадигма Панглосса: Критика концепции адаптационизма» (The Spandrels of San Marco and the Panglossian Paradigm: A Critique of the Adaptationist Programme). Антревольт – это термин из архитектуры, он означает пространство между двумя арками, и Гулд с Левонтином обсуждали росписи антревольтов в соборе Святого Марка в Венеции.[334]

Бесхитростный адаптационист, какого представили Гулд и Левонтин, увидев антревольты Сан-Марко, решит, что они были нарочно устроены, чтобы создать пространство для росписей. Иными словами, антревольты эволюционировали, чтобы предоставить росписям соответствующее место. На самом деле они появились вовсе не для этого, а по причинам конструкторского толка. Если нужно построить ряд арок (они ведь со всей очевидностью сооружались с адаптивным прицелом, т. к. именно арочные колонны поддерживают купол), то неизбежно между арками появляются промежутки. Появляются в качестве побочного продукта. А не адаптации. И пока отбираются наилучшие арочные своды, антревольты – их эволюционная нагрузка – могут привлечь внимание художника. В качестве подобного побочного продукта, расписных антревольтов, можно рассматривать соски у мужчин – у женщин они играют адаптивную роль, а у мужчин они есть постольку-поскольку: они им не нужны, просто отбору было все равно, есть они у мужчин или нет[335]. Гулд и Левонтин утверждали, что многие признаки, поставлявшие сюжеты для адаптационистских «Сказок», – это всего лишь антревольты.

По поводу этой антревольтной концепции социобиологи замечали, что нет тут великого шага вперед по сравнению с адаптационизмом{612}. Попросту говоря, «антревольтщики» тоже рассказывают сказки, но не такие замечательные. Уже упоминавшиеся (в примечании) психолог Дэвид Бараш и психиатр Джудит Липтон сравнивали их с Топси из «Хижины дяди Тома», которая объясняла, что она «просто выросла». Так и с антревольтщиками: встречая свидетельства адаптаций в тех или иных признаках, они говорят, что это всего-навсего нагрузка без всяких приспособительных задач; таким образом, ничего не объясняется, признаки «просто выросли».

И потом, по мнению социобиологов, в адаптационизме больше осмысленности, чем в гулдовской критике, которая объясняет все, но не предсказывает ничего. А социобиологические методы кое-что все же предсказывают. Возьмем, к примеру, конкурентный инфантицид – это «сказка просто так»? Нет: если есть сведения о социальной структуре вида, то можно с известной определенностью сказать, увидим мы конкурентный инфантицид или нет. А виды с брачными парами и турнирные – тоже сказка? Нет: зная хотя бы степень полового диморфизма, можно предсказать очень многое о брачном поведении, физиологии, генетике вида. Кроме того, куда ни посмотри, всюду можно обнаружить эволюционный след отбора на приспособленность: это появление «характерных конструкций», конвергентных признаков для выполнения сходной полезной работы.

Все это можно было бы считать забавными академическими сшибками, если бы не одно «но». И в критике адаптационизма, и в нападках на градуализм и социобиологию есть политическая подоплека. Она присутствует уже в самом названии «антревольтной» статьи: парадигма Панглосса. Эта парадигма отсылает нас к вольтеровскому доктору Панглоссу, знаменитому своими абсурдными верованиями, идущими вразрез с его жизненными неурядицами, к его вечному «мы живем в лучшем из миров». Адаптационизм, на вкус критиков, отдает душком натуралистической фальши, когда все, произведенное природой, кажется правильным и хорошим. И тогда это правильное – скажем, полезная способность удерживать воду у пустынных животных – затем чудесным образом превращается в правильное и с моральных позиций. Если муравьи практикуют рабовладение, если самцы-орангутаны насилуют самок, если сотни тысяч лет самцы гоминин употребляли молоко из естественных резервуаров, это значит, что так и нужно, так нарочно было устроено.

Несмотря на всю критику, в таком натурализме, пусть ошибочном, ощущалось нечто особенное. На ранних этапах социобиологию человека раздирали противоречия, ее конференции бойкотировали, доклады срывали, на лекцию зоологи ходили с полицейской охраной, много было подобного бреда. Был даже такой случай, когда оппонент физически набросился на Э. О. Уилсона во время доклада[336]. Кафедры антропологии разделились на два лагеря, сотрудничество между коллегами полностью прекратилось. В особенности худо обстояли дела в Гарвардском университете, где работали многие видные антропологи – тот самый Э. О. Уилсон, Гулд, Левонтин, Триверс, Хрди, приматолог Ирвен Девор, генетик Джонатан Беквит.

Столь высокий накал страстей объясняется тем, что на социобиологию сыпался ворох обвинений – она, мол, оправдывает текущее положение дел с помощью науки. Тут тебе и насилие, и неравное распределение ресурсов, и капиталистическое расслоение, и мужское доминирование, и ксенофобия – все создано природой, а следовательно, с позиций консервативного социал-дарвинизма оно и хорошо. Критики зачастую подменяли выражение «это есть» словами «это нужно». Получалось примерно следующее: «Социобиологи предполагают, что если в жизни есть та или иная несправедливость, то значит, она нужна». А социобиологи выкручивались из этих «есть» и «нужно»: «Мы согласны, что в жизни нужна справедливость, но тем не менее есть же реальность. И в том, что мы отстаиваем все свои открытия, правды не больше, чем если говорить, что онкологи отстаивают рак».

Конфликт перешел на личности. В немалой степени это произошло из-за того случайного стечения обстоятельств (или, если угодно, неслучайного), что первое поколение американских социобиологов было представлено белыми выходцами с Юга, среди которых Э. О. Уилсон, Триверс[337], Девор, Хрди. А их самыми ярыми оппонентами выступали левого толка евреи из городов северо-востока США: Гулд, Левонтин, Беквит, Рут Хаббард, Ноам Хомский из массачусетского Кембриджа, Леон Камин из Принстона. Сразу понятно, почему шли слухи, что «они там тайно сговорились», причем с обеих сторон[338].