Нова. Да, и Гоморра - Сэмюэл Дилэни

Они как раз возвращались с обрыва — на поясе Спиро болтались две окровавленные тушки, — когда, подойдя к окраине города, заметили суматоху. В горах не чувствовалось даже самого легкого дрожания; ближе к берегу землетрясение было сильнее, а по радио передали, что в Афинах даже повылетали оконные стекла. Но в маленьком портовом городке на острове пострадали лишь два здания. Одним был недостроенный дом старого Аустиноса.

Вторым — их собственный. Боковая стена рухнула. Крыша провисла, как тряпка с размахрившимся краем из треснувшей глины и сухих водорослей. Зареванная Пиопа собирала разбитые ракушки и щурилась от резкого солнца. Когда с ней заговаривали, она вновь принималась плакать и трясти замотанной в платок головой, а если от нее не отставали, убегала и пряталась за искривленный ствол миндального дерева.

Спиро сквозь толпу гомонящих соседей пробился во двор; рот полнился страхом, будто камнями. Вид разрушенного крова требовал задать вопрос, но камень запечатал горло. Панос, что нам делать? Однако, как и Пиопа, говорить он не мог.

И все-таки Панос ответил на его немой вопрос.

Он сорвал с пояса Спиро кроликов, вошел в дом, вынес оплетенный кувшин с вином, стоявший под раковиной и потому не пострадавший.

— Держи, Коста, — сказал он, — и не слишком напивайся сегодня. — И он подал кувшин измазанному смолой рабочему. — Завтра понадобится твоя помощь.

Худущий семилетний пацан в больших армейских штанах, обрезанных выше колен и подвязанных на тощем животе ржавым тросом, приставив ладонь ко лбу, смотрел на них против солнца.

— Отнеси это своей тетке. — Панос протянул ему кроликов. — Если сам не наешься, так хоть глисты в пузе станут жирнее.

Глаза мальчишки широко раскрылись. Он живо схватил кроликов — и только его и видели.

К Спиро вернулся дар речи.

— У нас дом развалился, а ты еще раздаешь последнее, что осталось?

— Парочка подарков, только и всего, — ответил Панос и стиснул его загривок. — Тебе что, тоже захотелось вина и жареных кроликов?

Спиро скосил глаза на дом:

— Какая тут еда. Мне тошно, хуже, чем в шторм.

— И что теперь? — Панос поднял ракушку и большим пальцем очистил ее от крошек штукатурки. — На этом острове у нас и так почти ничего не было, а теперь Она забрала и последнее. Хотя поп и молится за нас Кириосу Иисусу, может, правы пастухи.

— А ты что, тоже считаешь, раз Кириоса Иисуса похоронили не в земле, а в каменном гробу, его тело не может сделать землю обильной?

Панос пожал плечами:

— На земле растут кактусы и терновник, но ведь апельсины с оливками и помидоры тоже растут. Я просто хочу сказать, что, если уж Госпожа показывает нам норов, нужно думать о других, иначе горе лишит нас последних сил. Ну что ты плачешь, Пиопа? — Он отдал сестре ракушку и слегка притянул ее к себе. — Вдова Мардупас пошла собирать оливки на масло, и ее быстрые пальцы не остановит никакое землетрясение. Когда ты была маленькой, ты всегда смеялась рассказам этой мудрой женщины. Пойди-ка помоги ей, и, может быть, вечером ты вернешься домой с улыбкой. — Он кивнул в сторону дороги. — Пойдем, — сказал он Спиро.

Узенькая улочка, по которой они шли, была зажата между гранитом и красным мрамором. Ослики, таскавшие на себе хворост и овощи между портовым городком Адамасом и старым городом, носившим название Плака, завалили желтую пыль навозом, частью высохшим, частью еще дымящимся. Террасированные склоны по обеим сторонам, два месяца назад бурые, уже зазеленели. Сначала братья шли по асфальту; потом дорога вырвалась из прохладной тени обрывов на палящее солнце, и горячая щебенка стала больно жалить босые ступни. Тогда они сошли в меловую канаву вдоль дороги, и скоро ноги их до колен покрылись белой пылью.

Они пересекли виноградник, где на потрескавшейся земле, словно крабы, лежали спутанные лозы; потом свернули на другую дорогу, которая вилась и петляла меж скал все выше и выше, пока на гребне горы ветер не стал толкать их в спину и зачесывать наперед волосы.

За перевалом, на полпути вниз, им попалось стадо, штук двадцать коз и с ними пастух — лицо обтянуто кожей, ногти на руках и ногах сгнили, сорванные от постоянного лазания по скалам. Говорил он на каком-то певучем и малопонятном наречии горцев. Ветер шевелил на лбу его светлые волосы, под которыми сверкали серые глаза. Пастух знал множество историй, часто похабных, почти всегда смешных, как, впрочем, и бездну всяких древних легенд. Спиро, подобно большинству рыбаков, часто размышлял об этих светловолосых сероглазых островитянах, которые молятся в собственных храмах, где нет попов и где приносят в жертву коз. Они появлялись в Адамасе и в Плаке только в дни осеннего равноденствия, чтобы посидеть в кафе, выпить и похвастать тем, как любились с женщинами, мужчинами или собственной скотиной. Сыновей они держали дома для работы, а дочерей отправляли в Плаку учиться в гимназии; все денежные расчеты они предоставляли женщинам, говоря, что чтение, письмо и счет сродни магии, а магия — это по Ее части.

Пастух скривился, запустил руку под кожаный жилет и принялся яростно чесаться.

— Моя сестра умеет писать имя каждого мужчины у нас в роду, а еще она может в точности записать все, что вы ей станете говорить, а потом слово в слово пересказать это, даже если пройдет месяц, а ведь ей нет еще пятнадцати.

Спиро год посещал гимназию в Плаке, и некоторые из светловолосых девчонок-горянок были ему знакомы.

— А как зовут твою сестру?

Он спросил просто так, из любопытства, но пастух ткнул его морщинистым кулаком, и хотя ответил шутливо, в голосе слышалась тревога.

— Если даже Она не говорит никому своего имени, с чего бы это я стал открывать тебе имя женщины из моего рода?

Козы прыгали по красно-оранжевому глиняному склону. Город Плака лежит у подножия самой большой горы на острове, вершину которой венчает заброшенный монастырь; теперь он был хорошо виден в ясном вечернем воздухе, похожий на челюсть. Слева спускался к морю террасированный склон.

Панос повернулся к каменному водостоку, сбегающему к развалинам возле Старого города.

Пастух рассмеялся:

— А, вы туда, где спит Она! Потише, не разбудите Ее.

Панос только ухмыльнулся в ответ, а Спиро долго еще оглядывался на пастуха, гнавшего своих коз в сторону города.

Наконец братья подошли к развалинам и сели. Над ними высился древнеримский амфитеатр; далеко внизу шумел прибой. В залив никогда не заходят грузовые суда, он глубок, и в нем наверняка полно рыбы. Однако ни один христианский рыбак не сунется сюда на своем баркасе. Пастухи иногда забрасывают с камней бечевку с привязанными к ней крючками и грузилами, но рыбаки, пытавшие удачу в заливе — а каждый год несколько смельчаков заходят сюда, поддавшись на уговоры попа, — всегда возвращались с рассказами о зацепившихся сетях, о камнях, где никаких камней быть не должно. Дальше по берегу тонкими струйками поднимался дым; там были горные выработки.