Страстотерпицы - Валентина Сидоренко

– Я тебя предупреждала, – вздохнула она. – Евреи мягко стелят. Жестко спать…

– Ну я его любила, – возражала Капитолина. – И мне было все равно…

– Любовь зла, а дальше ты сама знаешь…

Семена арестовали прямо в гараже, утром. Он не сопротивлялся и давно ждал ареста. Времена подступили крутые. Андропов затягивал веревки. Слухи роились, что мошкара, и не давали спать. Везде говорили об арестах и сроках.

К тому времени Семен отправил корейцев в Корею и успел уничтожить всю документацию, касавшуюся Капитолины. Когда к нему подошли трое в штатском, он был спокоен, вежлив и сразу подал руки для «браслетов». Единственно, о чем он пожалел, что не успел увидеть в это утро сквозь окошко гаража Капитолину…

На Капитолину посыпались проверки. От должности ее отстранили… Черная полоса жизни подступила жестко, разом и грозилась заполонить собою всю жизнь до смертного часа…

По ходу дела Капитолина понимала, что Семен покрывает ее и что следствие точно предполагает участие и Капитолины, и Ефима в махинациях десятилетий, но доказать этого не может… Семен оказался очень умным, а Ефим просто трусливым, но умеющим использовать слабости людей. Только в своих целях…

Вся слепота пеленою сошла с глаз Капитолины. Ей хотелось упасть Семену в колени и рыдать. Но о свидании не могло быть и речи. На свидание к нему ездила Татьяна, она же возила ему передачи. Капитолина пыталась передать что-то ему через Татьяну, но та спокойным жестом отклонила подачку. Капитолина при встрече оценила соперницу в полной мере. Татьяна, вне сомнений, сохранилась гораздо лучше, чем Капитолина. Спокойная, даже величавая, со свежим ровным цветом еще молодого лица. А главное, с полным чувством достоинства, которое потеряла Капитолина в себе вместе с домом и золотом…

Капитолина знала, что задолго до печальных событий Татьяна взяла мать Семена к себе и они жили вдвоем и дружно. Татьяна ухаживает за свекровкой, которая обезножела от горя…

С Семеном Капитолина встретилась на очной ставке. От ее исхода зависел арест или воля Капитолины. Семена ввели в камеру в наручниках. Он был худой, обросший, почему-то потемневший. Что-то скуластое, бурятское проступило в его лице, чего никогда она не замечала в нем. Семен смотрел на нее жадно, явно запоминая каждый сантиметр ее лица.

На перекрестном допросе Капитолина молчала. И Семен брал все на себя… Когда его уводили, Капитолина крикнула всем сердцем:

– Семен, прости меня!

– За что? – тут же встрял следователь.

Семен рванулся к ней, но его повалили на пол и били кулаками в лицо…

– Я любил тебя! – сказал он, когда его подняли. – Прощай!

На суде Семен все так же брал на себя. Ему присудили высшую меру наказания…

Капитолине дали три года. За недонесение… И за ненадлежащее исполнение своих обязанностей. Запретили работать в торговле…

* * *

Семена расстреляли весною. Он не видел этой весны и не дышал ее ветрами. Может, иногда, сквозь высокую решетку, когда он подпрыгивал, чтобы увидеть небо, ему казалось, что оно все же посветлело и поднимается над землею все выше…

Когда его вели на расстрел, он вдруг так осязаемо, явственно вспомнил, как они летели с Капитолиной на двух рысаках, молодых, выгуленных, и как бил им в лицо живой байкальский ветер. И пахло дивно весеннею водою… И что-то было еще, он забыл. И с каждым шагом он вспоминал, что еще было в этот вечер, и когда его поставили к стенке сырого серого подвала и надели на голову крапивный мешок, и офицер, стоявший вместе с караулом, где-то там, в полутьме, читал ему смертный приговор, Семен вспомнил, что там были крупные байкальские звезды и что именно тогда он в первый раз пережил восторг при виде неземного, бешеного лица Капитолины. Он так ярко вспомнил ее тогдашнее лицо, и восторг вновь байкальской волной окатил его, сердце его забилось, и тогда грянул выстрел, попавший ему сразу и прямо в восторженно бьющееся сердце…

* * *

Татьяна как вдова вытребовала, а точнее, выкупила тело мужа. Уже в Иркутске она заказала гроб и сидела, склонившись над ним до самого дому. Пришли весенние ветра. Молодые, духмяные… Они овевали заросшее лицо Семена, и Татьяне казалось, что черное вначале лицо любимого светлело по мере приближения к дому… Гроб она установила посреди горницы. Переодела тело и омыла сама. Приходила Дуняшка с соседками.

– Родным нельзя мыть, так Павла сказала, – убеждала Дуняшка.

Но Татьяна никого не подпустила к телу, затворилась на крючок, и, омывая рану, поцеловала ее. В самое сердце… Ей показалось, что тело Семена дрогнуло при этом.

Похороны были людные. Все земляки собрались… Все, все…

Девчонки набрали первых жарков в лесу и подснежников. Ими украсили гроб. Поминки устроили во дворе. День стоял весенний, благодатный. Байкал еще не тронулся, ветра гуляли вольно, солнце слепило, не разбирая чину.

Стол был завален снедью. Нанесли, настряпали соседки. Все жалели Семена. Помнили его молодого, вихрастого, уважительного. Застолье молчало. Татьяна сидела, как черное изваяние. Она не плакала. Она все сказала любимому за прошедшую ночь. И ни в чем не укорила…

* * *

Капитолина вышла из лагеря по условно-досрочной статье… Зойка с мужем вытащили… По странному закону судеб, ее заслали в тот же лагерь, где когда-то сидел и Зойкин нынешний супруг. Зойка носила ей передачи и, зная хорошо лагерное начальство, обеспечила ей безбедное и сытое проживание в лагере.

Сама Зоя жила неплохо. Даже очень хорошо. Супруг ее был первым авторитетом в лагерном поселке. Мальчики росли… Жизнь была сытая, даже с некоторым шиком. А главное, она трепетала перед мужем от любви и почтения к нему, и это чувство заполняло счастьем ее жизнь. Супруг ее и выхлопотал Капитолине условное.

Она вышла из лагеря в феврале, без всякой вещевой сумки. Худая, серая, с потухшими, старыми глазами…

Зойка встретила ее у ворот и сразу накинула ей на плечи свою шубу…

Дома она сказала:

– Ты пока поживи, отдышись, пожируй. И езжай в Култук. К бабке! Она одна там мыкается. Здесь тебе не устроиться. Здесь все нужными сидельцами занято. Годами место держат…

Через месяц приодетая, с чемоданами гостинцев для Зойкиных дочерей, внуков и земляков Капитолина вылетела в Иркутск.

Она прибыла в Култук вечерней электричкой, вышла на пустой перрон «Чертовой горы». Зима стояла снежная, ветров было мало, и потому на дороге лежал снег. Полная култукская луна, громадная и отчетливая, плыла над нею. Снег скрипел под ногами… В свете луны хорошо были видны дымы печных труб, прямыми столбиками тянувшиеся вверх…

Это была родина…

У двора брагинской усадьбы лаяла облезлая кабыздошка, ей вторил кобель во дворе. Большая Павла вышла на крыльцо.

– Когой-то? – спросила. – Дуняшка, ты, что ль?!

– Я, баба! – крикнула Капитолина. – Открывай! Капа я, внучка твоя.