Любовь властелина - Альберт Коэн

Локоть любовницы с наслаждением соприкасался с локтем любовника, говорил ему о любви каждый раз, когда входил метрдотель, который выглядел очень довольным, несмотря на то, что обслуживать их нужно так поздно. Его услужливость радовала ее. Она смутно чувствовала в нем обещание грядущей счастливой жизни. Она с радостью приписывала его заботливость обаянию своего любовника, и собой тоже любовалась, ей нравилось думать, что слуги отеля очарованы их любовью, что они любят их любовь, становятся ее сообщниками, видят в них персонажей чудесной сказки о любви. Она даже не подозревала, что все это заслуга больших чаевых.

За десертом они соединяли губы, иногда она протягивала ему виноградинку, зажатую в губах, чтобы съесть ее вместе. Какая замечательная жизнь, думала она. Между двумя поцелуями она смотрела на него, наслаждалась своим правом на обладание им, все в нем восхищало ее, даже его умение жонглировать апельсинами. Она слегка глупеет от любовного рабства, думал он. Но он любил ее, и он был счастлив.

После кофе они оставляли метрдотеля убирать стол и удалялись в комнату Ариадны. Опустив шторы, в ванной она переодевалась в дезабилье, возвращалась, снова напудренная и надушенная под мышками, и призывала его взглядом или словом. Не пожелает ли мой господин взойти на ложе своей покорной прислужницы, сказала она ему как-то раз, гордая этой библейской фразой. Он смущенно улыбнулся и подчинился.

Иногда, когда наступал вечер, они ехали на такси в «Москву», русский ресторан в Каннах. Там, элегантные, с томными глазами, они принимались за блины с икрой, а в это время в Агае старая женщина с больным сердцем, шаркая ногами в мягких тапочках, неуклонно приближала час своей смерти, приводя в порядок их ванные комнаты и разоренные кровати. Сидя напротив друг друга, избегая любых прикосновений, они хранили общий секрет, старались вести себя на людях прилично. Со светским выражением лица она упорно называла его на «вы». Она очень дорожила этими церемонными беседами, поддерживающими в ней ощущение их избранности, убеждающими ее, что они — возвышенные натуры.

Но они редко ездили в Канны. Вечером, часов в десять, нагулявшись вдоль пляжей, наглядевшись на волны, с шумом набегающие на песок, они возвращались в отель, где их встречал улыбкой лифтер Паоло, маленький робкий итальянец, толстенький и кучерявый, который никак не мог поверить в свое счастье — у него такая отличная работа, он служит в отеле «Роял». Он светился от щенячьего восторга, когда видел, что входят благородный господин и его прекрасная дама. Вне себя от преданности, гордясь возможностью услужить им, он с готовностью, исполненным изящества жестом, распахивал дверь лифта. Во время подъема он не спускал с них глаз, скромно улыбался им и благовоспитанно сглатывал слюну, он так старался им понравиться, был так счастлив своей маленькой, но значительной ролью, которая позволяет ему видеть великосветских господ, даже общаться с ними в некотором смысле. Прибыв на нужный этаж, этот ангел с поклоном открывал им дверь и становился возле двери навытяжку. Она благодарила его одной из своих очаровательных улыбок, на которые была так щедра. И тут же забывала о нем.

Вернувшись к себе, они находили на столе накрытый стеганым чехлом и укутанный в салфетки, чтоб сохранить тепло, ужин, который им оставил метрдотель. Они садились за стол, и она прислуживала ему. Подливала бургундского, предлагала добавку мяса, ненавязчиво стараясь, чтобы он лучше питался.

В один из последних сентябрьских вечеров, когда она уверенно положила второй эскалоп в тарелку любовника, он опустил глаза, устыдившись ее настойчивых забот. Не станет ли она вскоре обтирать его соломенным жгутом, как усталого коня, или же чистить ему ботинки. Ведь с некоторых пор ей доставляло удовольствие стричь ему ногти. Но, поглядев на нее, смиренную и униженную, не решающуюся нарушить его молчание, он растрогался. Она верила в него, как в бога, она все бросила ради него, пренебрегла мнением света, она жила только ради него, он был для нее единственным светом в окошке. Он вдруг представил ее в гробу, бледную и неподвижную, и его сердце кольнуло от жалости. И он бросился целовать эти руки, которые прислуживали ему, эти руки, которые еще живы.

В один из первых октябрьских вечеров, после обеда, она заговорила с ним о музыке, положив ногу на ногу, затем о живописи, он совершенно не разбирался в живописи и вообще презирал всю эту мазню, в связи с чем он кивал головой, совсем как конь, с рассеянным и умным видом. Сказав, что устала, она погасила свет, накрыла красным платком лампу у изголовья, легла на кровать.

В полумраке, прикрыв глаза, она смотрела на него, улыбалась ему, и внезапно он испугался этой улыбки, идущей из другого мира, таинственного и могущественного, испугался этой женщины, ожидающей его, испугался ее нежных глаз, их маниакального блеска, испугался ее улыбки, выражающей только одно-единственное желание. Она лежала в постели, нежная и завораживающая, она посылала свою улыбку ожидания сквозь красноватый сумрак, молчаливо призывала его, такая любимая, такая ужасающая. Он встал и шагнул в таинственный мир женщины.

Когда она была под ним и он обладал ею, она сжимала его руками, сжимала ногами, давя на поясницу, и он испугался, что его так стиснули, что так его захомутали, испугался этой незнакомки под ним, бьющейся в магическом трансе, не помнящей себя, этой лжепророчицы священного ужаса оргазма, глядящей на него с молитвенной улыбкой безумицы, желающей его всего, опасно желающей его всего, поглотить его, забрать его силу, вобрать его в себя, этой возлюбленной вампирши, подстерегающей его в сумрачном мире.

Потом, успокоившись и вновь обретя дар речи, но по-прежнему храня его в себе, сжимая его в себе, она заговорила тихо-тихо. «Любимый, мы всегда будем вместе, всегда будем любить друг друга, вот то, чего я хочу», — сказала она со своей безумной улыбкой, и он задрожал, ощутив себя узником ее объятий.

LXXXII

В один из последних октябрьских дней, войдя к ней, он услышал нежный и чистый, как колокольчик, голос, напевающий арию Керубино. Voi che sapete che cosa e amor. Сверкая глазами, она посмотрела на лицо любовника, наслаждаясь произведенным эффектом, села рядом с ним, и они обменялись поцелуем, пока граммофон проигрывал запись венской певицы, утверждающей, со слов Моцарта, что это любовь. Пение закончилось, она встала и выключила граммофон. Он оценил мелодию, должным образом восхитился Моцартом, одобрил покупку граммофона. Она глубоко вздохнула, гордясь собой, а потом все с воодушевлением объяснила, с тем видом примерной девочки, который принимала, когда он хвалил ее.

— Эта идея внезапно пришла мне в голову, я подумала, что вам понравится, и быстро поехала в Сен-Рафаэль и купила его. К сожалению, это модель с ручным заводом. В их маленьком магазинчике не было новых моделей проигрывателей, которые работают от электричества. Ну и ладно, правда ведь? Я уже купила двадцать дисков, Моцарта, Баха и Бетховена. Правда, это хорошо?

— Замечательно, — улыбнулся он. — Мы будем слушать их все, чтобы отпраздновать наш второй месяц здесь.

Она подставила ему губы, поздравляя его с шестидесятым днем их любви на свободе. Затем она высказалась по поводу мелодии Моцарта, два раза употребив слово «восхитительный». Чтобы доказать свою заинтересованность, он попросил ее поставить пластинку еще раз. Она оживилась, повернула ручку, подула на пластинку, чтобы сдуть пылинки, осторожно опустила иголку. Восхитительная мелодия заиграла, она села и прислонилась щекой к плечу Солаля. Они сидели в обнимку и слушали все двадцать пластинок, каждую с обеих сторон, она то и дело вставала, чтобы вновь привести в действие граммофон, а затем возвращалась к нему и смотрела на него, пока играла музыка, чтобы разделить с ним радость, чтобы убедиться, что ему действительно нравится. Она комментировала каждую сторону, а он поддакивал. И ария «Voi che sapete» завершила этот вечер шестидесятого дня.