Любовь властелина - Альберт Коэн

— Еду в Донон, точно.

Но ведь потом он вернется и не увидит ее здесь? Кому он будет говорить «до свидания», уходя утром на работу, кому «спокойной ночи» перед сном? Вечером, когда они расходились по своим спальням, он кричал ей через стенку, чтобы подольше быть вместе с ней, даже на расстоянии, он снова кричал ей «спокойной ночи». Спи спокойно, дорогая, спокойной ночи, спокойной ночи, прекрасных снов, до завтра. Это были крики любви. Когда по радио передавали хорошую музыку, он тут же звал ее, он не мог слушать ничего хорошего без того, чтобы не поделиться с ней. Он снова встал. Путаясь в брюках от смокинга, болтающихся у щиколоток, он подошел к зеркалу умывальника, внимательно посмотрел на себя, улыбнулся. Вот как выглядит отчаянье — одинокая улыбка в зеркале.

— Что я должен делать? — спросил он у зеркала.

В школе он так старательно, так прилежно учил уроки, до одиннадцати вечера, даже до полуночи. Ложись, Диди, уже поздно, говорила Мамуля. Но ему хотелось быть первым в устном сочинении, и, когда она уходила, он вновь включал свет и утром еще вставал в пять часов, чтобы повторить свое сочинение. К чему все это? А как он радовался, когда начинал новые тетради в начале учебного года, в октябре. С каким тщанием, с какой любовью он подписывал обложки. К чему все это? Эрсталь, Бельгия. Однажды, когда он принес ей «монинг ти», она подмигнула ему, просто так, в знак дружбы, чтоб показать, что им хорошо вместе. В зеркале он подмигнул себе. Его веки были живыми, слушались.

В который раз усевшись на унитаз, он снял предохранитель с браунинга, потом опять вернул на место, провел рукой по мокрым от пота волосам, посмотрел на пальцы, вытер их о пижамную куртку. Ему было страшно. Капли пота бежали по полукружью бороды, собирались под подбородком. Он снова снял оружие с предохранителя. Даже чтобы умереть, нужно сделать некое жизненное движение — нажать на курок. Указательный палец нажимает на курок, двигается для того, чтобы больше не двигаться. Вот, точно, все сводится к тому, захочет ли палец нажимать на курок. Но ведь он так молод, у него вся жизнь впереди. Скоро станет советником, потом начальником отдела. Завтра надо диктовать отчет. Нужно встать, заказать такси, ехать в Донон. Да, в Донон.

Но сначала — прижать дуло к виску, просто чтобы посмотреть, как это бывает, когда решаешься. Но он не такой глупец, еще молод, у него вся жизнь впереди. Это он просто хочет посмотреть, примериться. Просто жест, чтобы иметь представление, как это делается. Да, вот так оно и делается, дуло к виску. Но он не станет, его указательный палец не захочет нажимать. Он просто хочет посмотреть. Это не для него, нет, он не такой глупец. Как спалось, как отдыхалось? Однажды она ему подмигнула.

Она подмигнула, и указательный палец вдруг захотел. Ложись скорей, уже поздно, прошептал голос в самое ухо, и он медленно повалился на пол. Лежа головой на табурете, между лапами плюшевого мишки, он вошел в теплую комнату своего детства.

LXXXI

В отеле Агая они были целиком поглощены друг другом, они желали знать все друг о друге и рассказать все друг о друге, что и делали между двумя соитиями, которые были немыслимо частыми. Ночи, похожие одна на другую, сладостная усталость, чудесные передышки, ее пальцы пробегали по обнаженному плечу любовника в знак благодарности — или чтоб вновь возбудить его, а он закрывал глаза и улыбался от радости. Обнявшись, они отдыхали от своей тяжелой и важной работы, шептали друг другу нежные слова, а потом засыпали, чтобы, всплывая из сна, вновь соединять губы, или тесней прижиматься друг к другу, или робко отдаваться в полусне, или, вдруг оживившись, яростно набрасываться друг на друга. И вновь погружались в сон, в нежный симбиоз. Как можно было не спать вместе?

На заре он тихо покидал ее, стараясь не разбудить, и шел к себе. Иногда она открывала глаза и протестовала. Не покидай меня, стонала она. Но он вырывался из рук, старающихся удержать его, уговаривал ее, убеждал, что скоро вернется. Эти утренние уходы случались потому, что он не хотел, чтобы она видела его не окончательно совершенным, небритым, немытым. И еще потому, что он боялся услышать, когда она уйдет в ванную, неподобающие звуки, сопровождающиеся губительным журчанием спускаемой воды.

Чисто вымытый и выбритый, в роскошном халате, он звонил ей и спрашивал, можно ли ему прийти. Через несколько минут, отвечала она. Причесанная, умытая, в белом дезабилье, она открывала окно в ванной, чтоб проветрить, вновь закрывала дверь, проверяла в зеркале лицо той, что была любима, одобряла увиденное, гордилась чудесным разрезом глаз, поправляла прядь на лбу, звонила ему, что готова. Он входил, и какое же это было чудо — смотреть друг на друга; романтические и чисто вымытые, в одеждах жрецов любви, они были похожи на полубогов.

Замаскировав все следы любовной лихорадки, она звонила метрдотелю, который вскоре приносил большой поднос с едой. И тогда разыгрывалось изящное скерцо — завтрак, со взаимными улыбками, здоровым аппетитом и огромным желанием нравиться любимому, который с удовольствием поглощал намазанные ею тосты. А когда метрдотель вновь появлялся, чтобы унести поднос, они оба опускали глаза: он — потому что ему было стыдно смотреть на беднягу, который уже с утра прислуживает им в полном облачении, она — потому что смущалась своего слишком откровенного наряда. Она закрывала глаза, дабы спрятаться.

Когда за метрдотелем закрывалась дверь, она задергивала занавески, и начиналось аллегро — возвращение в постель, с обязательными поцелуями невзначай, милой болтовней, рассказами о детстве. Им столько надо было рассказать друг другу. О, пир чистой дружбы, лишенной желаний! Иногда, глядя на него с нежным упреком, она показывала ему следы недавней любовной схватки, требовала нежных, бесплотных поцелуев, как некой почтительной мзды за те безумства любви, которыми она тайно гордилась. Нет смысла рассказывать о продолжении, столь интересном для них обоих.

Утро заканчивалось тем, что она звонила горничной, одаряла ее очаровательной улыбкой, просила убрать их комнаты. Очередной раз сверкнув зубами в знак любви к старенькой служанке, которая через несколько месяцев умрет от хронического миокардита, она выходила и догоняла Солаля, он ждал ее у входа в отель. Они отправлялись на ближайший пляж, бесстыдные и прекрасные в своих пеньюарах и халатах, не обращая внимания на буржуазию, которая пялилась на них во все глаза.

Когда они приходили на берег, она сбрасывала пеньюар и мчалась к морю, счастливая оттого, что он любуется ею, проворной нимфой на сверкающем мягком песке, она разводила руками, чтобы набрать в легкие побольше воздуха, и погружалась в волны, и звала его за собой. Они плавали рядом, иногда начинали шутливые битвы, как в детстве, и она радостно смеялась от вновь обретенного детского восторга, смеялась так, что захлебывалась и набирала воды в нос. Тогда она быстро отплывала в сторону, чтобы он не видел, как она сморкается, и возвращалась, и они затевали соревнования — кто быстрее проплывет, кто дальше нырнет. Закончив игры, они ложились загорать на теплый песок пустынного пляжа.

Возвращались они обычно часам к двум, обедали прямо в комнате, поскольку не любили спускаться в ресторан, не желали сталкиваться со всеми этими постояльцами отеля. Разложив еду на подоконнике и любуясь ослепительным морем в окне, они смеялись от всякого пустяка, оттого, что какая-то птичка на веранде перестала клевать и внезапно уставилась на них, склонив головку набок и изумленно разинув клюв, или оттого, что она заявила, когда наконец принесли закуски, что потрясающе голодна. Он любовался, как она ест, скромно, но основательно, тщательно закрывая рот, нисколько не стесняясь своего аппетита, предвещающего грядущие сражения.