Тайный посол. Том 2 - Владимир Малик

– Он один?

– Чауши султана, да и визиря, не ездят в одиночку… Всегда с охраной, – спокойно ответил секретарь.

– Ладно. Пойди к воротам и посмотри, кто там, спроси имя чауша, с чем прибыл, а потом, не впуская никого, вернешься немедленно сюда!

Секретарь молча поклонился и вышел.

Кара-Мустафа торопливо зашагал по просторному помещению библиотеки, залитому солнечными лучами. Лихорадочно думал: что привез чауш? Жизнь или смерть?

Никто не мог дать ответа на этот вопрос.

Остаться и выяснить, кто этот чауш, с чем приехал, или бежать сразу, пока не поздно?

Он колебался. И на эти вопросы ответить мог, пожалуй, только один Аллах.

Страх сжимал его сердце. Но все же в самой глубине сознания теплилась мизерная надежда. Может, не все утрачено? Может, привезен приказ о новом походе? Или – отставка?..

Возвратился секретарь.

– Ну что? – подался к нему всем телом великий визирь.

– Прибыл чауш-ага Сафар-бей, эфенди.

– Сафар-бей! – обрадовался Кара-Мустафа, чувствуя, как огромная тяжесть постепенно оставляет его. Забыв даже спросить, с чем тот прибыл, сразу же приказал: – Сафар-бея ко мне! Быстро!

Секретарь удалился.

Кара-Мустафа облегченно вздохнул. Ну, кажется, Аллах смилостивился. От своего-то чауш-аги, понятно, нечего ждать плохих вестей… Значит, либо вести хорошие, либо, выполнив приказ, Сафар-бей просто возвратился… От него многое можно узнать… Он видел султана!

Дверь распахнулась внезапно. В библиотеку торжественно, как на параде, вошел чауш-ага Сафар-бей. Но что это на его вытянутых руках? О Аллах-экбер! Кара-Мустафа вздрогнул. Ему несли на серебряном блюде шелковый шнурок!

В библиотеку входили и входили янычары. В дверях стоял бледный перепуганный секретарь. За ним толпились слуги, тоже бледные и испуганные.

Великий визирь все еще не верил собственным глазам.

– Ты… Сафар-бей?.. – глухо проговорил он, пораженный происходящим. Смертный приговор прислан с его собственным чаушем!

– Это воля падишаха! – громко объявил Сафар-бей.

У Кара-Мустафы зашлось сердце, онемели ноги.

– Есть у меня право выбора – выпить яд или застрелиться? – спросил великий визирь, в надежде вымолвить хотя бы малейшую отсрочку, которая дала бы ему возможность кинуться к противоположной двери – за ней винтовая лестница в подземелье, откуда начинался потайной ход. Шанс ничтожный, но все же…

– Такого выбора у тебя нет, Асан Мустафа! – жестко ответил Сафар-бей и приказал янычарам: – Взять его!

Янычары быстро окружили великого визиря, схватили за руки.

Тонкий и скользкий шелковый шнурок змеей обвился вокруг его шеи…

Побагровевший от гнева паша Галиль топнул ногой на Юрия Хмельницкого, закричал, как на мальчишку:

– Я написал в Стамбул, что у меня нет для тебя войска, нет денег! Сейчас не то время, когда мы можем нарушать мирный договор с Москвой! Поражение под Веной окончательно подорвало наши силы, а ты хочешь втянуть империю в новую войну с московской царицей Софией! Ни одного воина я тебе не дам! Таков приказ дивана… Если султан – да будут благословенны его лета! – вытянул тебя из Еди Куле и послал сюда, то надеялся, что ты сам наберешь войско из казаков и будешь защищать Правобережье и от Ляхистана, и от Москвы. А оказалось, что от тебя все бегут, как от прокаженного! Смешно сказать – только пьяница Многогрешный, которого я почему-то еще не повесил, поддерживает тебя! – И паша с презрением посмотрел на согнутую спину Многогрешного, который боязливо выглядывал из-за Азем-аги. – Да ты сам не просыхаешь от горилки! Наливаешься, как бочка, и целыми днями валяешься в беспамятстве на тахте…

– Но… мой благодетель, высокочтимый эфенди…

– Молчи! Будь моя воля – давно бы повесил вас обоих, как вонючих псов!

– Чтобы набрать войско, нужны деньги, – не сдавался Юрась, – а проклятый изменник и ворюга Кара-Мустафа все украл у меня… Пустил по миру! Потому и прошу выдать мне на военные нужды из государственной казны пятьдесят тысяч курушей…

– Что?! – приземистый Галиль-паша так и подпрыгнул от возмущения. – Ты слышишь, Азем-ага? Пятьдесят тысяч! Не тысячу, не пять, а пятьдесят тысяч! Да он завтра же промотает их в кабаке!..

Паша долго испытующе смотрел на Хмельницкого. Немного успокоившись, сказал жестко:

– Последний раз даю тебе две тысячи курушей, но с условием – набрать хотя бы двести казаков! Сделаешь это – получишь больше. Не сделаешь – я устрою и тебе, и твоему хитрецу Многогрешному такое табандрю[151], что – клянусь Всевышним! – запомните меня до самой смерти! А теперь – убирайся с глаз долой!

– Благодарствую, эфенди, – поклонился Юрась, пряча досаду. – Сегодня же сотник Многогрешный поедет в Немиров на переговоры с тамошними казаками…

На майдане, посреди Выкотки, собралась вся немировская сотня. Казаки хотели узнать, зачем приехали из Львова пан Порадовский и пан Монтковский. О чем они там толкуют с полковниками Андреем Абазиным и Семеном Палием, прибывшим из Фастова.

– Может, привезли остальные деньги, которые не выплатили за венский поход? – рассуждали одни.

– Как же, держи карман шире! – отвечал им кто-то. – Что с возу упало, то пропало!

Казаки волновались.

– Нечего им сидеть за стенами! Нехай выходят сюда! На люди!

– Пусть комиссары гетмана Яблоновского всем скажут, почему не выплатили вознаграждение семьям тех, кто погиб в походе или умер от болезней!

Среди казаков шнырял Свирид Многогрешный. Он больше слушал, мотая на ус каждое слово, порой и сам подавал голос:

– Правду люди говорят! Нечего полковникам комиссаров прятать… За нашими спинами договариваются! Как погибать в походе – так нам, а как получать денежки – так они впереди.

Его сгреб за шиворот Метелица, сопровождавший Палия в Немиров.

– Что-то я тебя, братец, в походе не видывал! Наших полковников хаять не смей! Бреши, да знай меру! А не то по сопатке получишь! – И старый казак поднес к самому носу Многогрешного свой здоровенный кулачище.

Выкрики в толпе усилились. В дверях появился Абазин.

– Что за шум, братья?

В ответ загомонили громче:

– Выходите толковать на майдан!

– На люди! На люди!

Абазин улыбнулся. Был он высокий, горбоносый, с черными бровями. И горяч, и скор на руку. Все это знали. Но улыбка его всегда означала хорошее настроение. За ней никогда не таились коварство и злоба.