Хрущев - Уильям Таубман

Хохотали все, кроме Громыко, — тот, как обычно, сидел с непроницаемым лицом. А правда, поинтересовался Хрущев у своего министра иностранных дел, что как раз сейчас (было восемь вечера) англичане надевают вечерние костюмы и садятся ужинать? Громыко смущенно кивнул.

— Значит, Макмиллан сейчас ужинает в смокинге или в вечернем костюме, — заключил Хрущев. — А давайте пригласим его сюда прямо сейчас! Сколько времени уйдет на то, чтобы доставить его сюда? — уточнил он у советского посла Владимира Виноградова. Около получаса, ответил тот. — Тогда позвоните ему и вызовите сюда, — потребовал Хрущев. — Скажите, что я хочу с ним поговорить — именно здесь и именно сегодня вечером, и чтобы был здесь не позже чем через сорок минут. Особенно подчеркните время: хочу посмотреть, как он примчится, роняя на смокинг крошки омлета.

Смущенный Громыко наклонился к уху босса и что-то ему прошептал. Хрущев, раскрасневшийся, с бесовским огнем в маленьких глазках, разразился хохотом. «Андрей Андреевич недоволен, что я такое говорю при вас, — объявил он. — А почему бы и нет? У меня нет секретов от союзников»91.

По-видимому, Хрущев скоро передумал звать на прием Макмиллана — по крайней мере, никаких следов этой встречи история не сохранила. Однако, как говорится, важно намерение, — а намерение в данном случае весьма красноречиво. Добраться до Эйзенхауэра Хрущев не мог и потому решил выместить свой гнев и свое унижение на элегантном, но уязвимом Макмиллане, заставив его пережить те же эмоции.

Посол Гаевский был настолько поражен, что в беседе с репортером «Нью-Йорк таймс» С. Л. Сульцбергером не удержался от замечания, что Хрущев «несколько неуравновешен». Западногерманский канцлер Аденауэр в интервью тому же корреспонденту выразился резче и прямее: «Хрущев с ума сошел»92. Американский посол в Великобритании Джон Хей Уитни заметил, что Хрущев в Париже вел себя «как сварливая женщина»93. Довольны были только китайцы. Они давно предупреждали, что «американским империалистам» верить не стоит, и теперь надеялись (как заявляли в письме в Москву в 1963 году), что «товарищи, столь громко возносившие хвалы так называемому духу Кемп-Дэвида, усвоят этот урок…»94. Восточная Германия напряженно ждала, что будет дальше. На обратном пути из Парижа, заехав в Восточный Берлин, Хрущев произнес речь в Зееленбиндер-Холле перед десятью тысячами немецких коммунистов. Многие из них ожидали, что теперь-то будет произнесено предложение, перед которым трепетал Запад — о заключении с ГДР сепаратного мирного договора, который положит конец правам западных держав на Берлин. «Американский президент меня предал! — кричал Хрущев. — Да-да, предал!» Однако заключение договора снова было отложено. «Мы хотели бы верить, — заметил Хрущев, — что через шесть — восемь месяцев совещание в верхах состоится. В этих условиях имеет смысл подождать еще немного… От нас это не уйдет. Подождем, лучше созреет»95.

Кремлевские коллеги Хрущева также сомневались если не в его душевном здоровье, то по крайней мере в правильности его тактики. «Все, что я могу сказать, — говорил по этому поводу Шелепин, — шпионы всегда были и всегда будут. Так что ему следовало найти другое время и место, чтобы объяснить Эйзенхауэру, что он о нем думает»96. Многие советские дипломаты были недовольны и по другим причинам. Вместо того чтобы добиться хоть какого-то прогресса по неотложным вопросам, Хрущев порвал с Эйзенхауэром, разорвал (по крайней мере на какое-то время) отношения с Западной Германией, оттолкнул от себя восточногерманских интеллектуалов, надеявшихся на сближение с Западом, и подтолкнул Вальтера Ульбрихта к новым интригам вокруг Берлина97.

По дороге в Москву в самолете Хрущева царило мрачное настроение. И, прилетев домой, он не бросился, как обычно, в Лужники докладывать о своих успехах советскому народу.

«Так нельзя было поступать с Эйзенхауэром, — рассказывает Микоян. — …Из-за того, что наши ракеты случайно сбили У-2, Хрущев устроил непозволительную истерику… Он виновен в том, что отодвинул разрядку лет на пятнадцать…» Согласен с ним и Трояновский: «Хрущев превзошел самого себя, призывая гнев Божий на голову президента Эйзенхауэра». Трояновский сожалеет о том, что не попытался тактично отговорить босса от этой затеи. Позже Нина Петровна упрекала его и другого помощника Хрущева в том, что они не пытаются влиять на ее мужа: «Почему вы не поправляете его? Если вы не будете обращать внимание на его оплошности, кто же тогда будет?»98

Сам Хрущев тоже не был вполне доволен своим парижским выступлением; по свидетельству Сергея Хрущева, хотя в начале рассказа о том, какой переполох он устроил в Париже, глаза у отца возбужденно блестели, «скоро они приняли настороженное выражение, став из карих почти черными»99. Возможно, именно поэтому в своих мемуарах он горячо настаивает, что принял верное решение: «Есть народная поговорка: „Дай коготкам увязнуть, весь влезешь в тину“. Если бы мы не проявили мужества и не встали на защиту своей чести тогда, следовательно, согласились бы с США в том, что их самолеты имеют право летать над закрытыми территориями любых государств»100.

Такая бравада характерна для Хрущева. Надо отметить и то, что поиски разрядки были лишь одной стороной его внешней политики — стремясь к разоружению, он не переставал соревноваться с капиталистическими странами в экономике, осыпать Запад угрозами и «ставить на место» высокомерных западных лидеров. Однако летом 1960 года Хрущев испытывал заметное недовольство собой, проявлявшееся во многом — и в лихорадочной активности, и в мрачном тоне, каким он говорил об Эйзенхауэре, но особенно — в поспешных и непродуманных действиях против Мао Цзэдуна, нанесших советско-китайским отношениям огромный и непоправимый ущерб.

Летнее расписание Хрущева включало в себя десять дней в Румынии (с 18 по 27 июня), девять в Австрии (с 30 июня по 8 июля) и три в Финляндии (со 2 по 4 сентября), а также инспекционную поездку по Астраханской области и визит в Калиновку, которую он в 1959 году как-то ухитрился объехать. Везде он хвастал прогрессом во внутренних и внешних делах, однако в выступлениях его ясно слышались оборонительные нотки. Он отрицал, что его надежды на саммит были преувеличены. Объяснял, зачем вообще поехал в Париж («чтобы продемонстрировать свое самообладание»), почему не встретился с Эйзенхауэром наедине (по вине президента), почему до мая не подавал протестов по поводу американских полетов над СССР (потому что американцы хвастали, что русские не умеют сбивать их самолеты), почему по приезде в Москву не организовал обычную «встречу с народом» (потому что только что выступил перед немецкими коммунистами)101.

3 июня на пресс-конференции он произнес в адрес Эйзенхауэра такую диатрибу: если после отставки ему понадобится работа, «мы могли бы нанять его директором детского сада. Я уверен, с детьми он плохо обращаться не будет». Об отмене визита президента США в СССР он сказал: «Нельзя, чтобы человек ел там же, где нагадил». На этой же пресс-конференции Хрущев сообщил, что после выборов президента надеется улучшить отношения с Америкой, однако вновь подтвердил, что намерен подписать сепаратный мирный договор с ГДР. «Ясно я говорю?» — поинтересовался он у четырех сотен корреспондентов.