Русалия - Виталий Амутных

Хорошую добычу выследила себе росомаха. Но в то самое время, когда она заприметила приближающихся к оврагу двух барсуков, иная пара глаз пристально следила за каждым ее движением. Пожилой медведь, почивавший в песчаной вымоине на краю оврага под оголившимися корнями большой липы, услыхал едва уловимый шорох где-то рядом крадущегося зверя. Он открыл глаза, но поскольку тот шорох мог производить только относительно небольшой зверь, голову не поднял. Вот в нескольких саженях от него промелькнула росомаха. Летом медведь вовсе с пустым брюхом ходить не будет, но трава и мелкие луковицы черемши, все, чем ему удалось набить брюхо, не могли даровать ублаготворения. Немного мяса сейчас было бы как нельзя кстати. Вполне отчетливо ощущая все те изменения в самом себе, которые приносит возраст, медведь не мог льститься, будто ему с легкостью удастся поймать росомаху, но голод убеждал, что надо попробовать.

Какую-то надежду давало то, что внимание росомахи было всецело устремлено на преследуемую ею добычу. Ступая совсем неслышно, то и дело припадая к земле за валежинами, затаиваясь у толстых стволов, медведь, быстро и мягко перебегая от одного укрытия к другому, поспешил за черно-бурой охотницей. Вот он разглядел и предмет ее интереса: двое барсуков раскапывали землю на краю оврага, вероятно, отыскивая дождевых червей.

Когда росомаха бросилась на барсуков, и все они втроем дружно покатились на дно оврага, медведь немедленно последовал за ними, сохраняя при том установленное им самим расстояние. Пока звери кувыркались в буреломе, медведь это расстояние значительно сократил, но обстановка все не складывалась для верного броска. Вот впереди взлетели вверх ветки бурелома, и медведь так и растекся по земле. Его положение оказалось очень выгодным, — он лежал за вывороченной елью, с веток которой еще не успела осыпаться поржавевшая хвоя, и оставался незаметным для росомахи, находясь от нее в нескольких прыжках, даже тогда, когда та взгромоздилась на кучу хвороста, поджидая опрометчивого шага где-то схоронившегося барсука. Мучительно протекало это ожидание для медведя. Но он нашел в себе силы для самообладания, лишь иногда выставляя из укрытия глаза и уши, — не скрылась ли добыча? — и едва-едва на животе полз вперед, осторожно подгибая лапы. Но вот что-то под грудой хвороста, на которой дозорила росомаха, затрещало, и тотчас бурая ловкачка бросилась вниз. Нельзя было терять ни одного мгновения, и пожилушка-медведь с ловкостью пестуна[521]ринулся сквозь рыжие еловые ветки.

Росомаха, успевшая задавить свою добычу, никак не ожидала, что тут же может превратиться в добычу сама. Она со всех ног кинулась наутек, но впереди овраг расширялся, переходя в широкое редколесье, к тому же деревья здесь попадались все больше молодые, тонкие, так что укрываться за их стволами было просто невозможно. Тогда подгоняемая страхом, но тем не менее не утратившая здравомыслия, росомаха стала выписывать вокруг тонких осиновых стволов чудные мыслете. Однако эта уловка не долго спасала ее, — медведь не стал двигаться чудаческий стезей, но спрямил путь. Расстояние стало неумолимо сокращаться. Как не кидалась из стороны сторону росомаха, медведь настигал ее. И вот, когда между ними оставалось не более сажени, росомаха вдруг испражнилась в сторону нависающего над ней преследователя невероятно зловонным жидким пометом. Возможно, прибегни она к сему средству чуть ранее, ей и удалось бы спасти свою жизнь, но увесистая медвежья лапа была уже занесена, и ядовитая вонь уже не могла остановить ее движения. Сокрушительный удар моментально вышиб дух из незадачливой зверушки. Но лишь только медведь приблизил нос к тому, что совсем недавно представлялось ему вожделенной поживой, как морда его резко дернулась, точно он получил затрещину от равносильного сородича. Миша так и отскочил в сторону. Он еще раз попытался приблизиться к убитой росомахе, но нестерпимый запах даже для него, не брезгующего падалью, оказался слишком тягостен. Медведя еще раз так и передернуло, и он, вновь шарахнувшись в сторону, сперва даже вприпрыжку поспешил прочь от этого места. Впрочем на обратном пути его поджидало возмещение за потраченные силы, — убитый росомахой барсук лежал на том же месте. Правда над ним уже трудилась по случаю пасмурного дня до сумерек покинувшая свое дупло молодая куница, но при приближении хозяина леса она покорно отступила.

— Ушли братья у змея сестру отымать, да и не вернулись. Ждали-пождали отец с матерью, плакади-все глаза проплакали, не идут назад сыны. Услыхал всеславный Род их печалования, и когда пошла баба по воду, уронил перед ней с самого неба гороховое зернышко. Покатилось зерно по дорожке, подскочило на камне, да напрямки в ведро и плюхнулось. Пришла баба домой, стала из ведра пить, ну и проглотила горошину. Как время подошло, от той горошины народился у нее в один прекрасный день об утреннюю пору сын. Как же его было и назвать, как не Катигорошком. И стал этот Катигорошек расти не по дням, не по часам, а к вечере уж вырос. Посадили его за стол, а он и спрашивает: «Что это я один у вас?» Говорит ему мать, плачучи: «Было у нас два сына и еще дочка-краса ненаглядная. Украл ее, нашу горлинку, проклятущий змей. Пошли братья сестру свою у змея отымать, да и сами згинули». «Раз так, — говорит Катигорошек, — судилось, знать, мне их вызволить». Заплакали, запричитали отец с матерью: «Кто же нас старых стариков напитает?» Говорит Катигорошек: «Род наш, отец небесный, может лишнего и не пошлет, да без хлеба не оставит». И пошел Катигорошек в кузницу к самому сильномогучему кузнецу. Говорит: «Скуй мне такой большой-пребольшой кий[522], какого ты еще никогда не ковал, и чтобы о двенадцати шипах. Пойду братьев своих и сестру от змея избавлять».

Сказывалась сказка, а тем временем тайно ночью прорастали весенние цветы, и явно белым днем наливались летние плоды, а вот уж летят наземь износившиеся пожелтевшие листья.

На широкую поляну, подобную смарагдовому озерку, взятому в кольцо хороводничающими черемухами в длинных, до земли, солнечно-желтых пошевных рубахах, вышел рыжий тур. В налитых кровью глазах сверкает осеннее солнце. И без того могучая шея разбухла от неуемного возбуждения. А едва коснувшийся крутых рыжих боков бабьелетний ветер-теплячок отлетал от распаленного зверя, уже насквозь пропитанный забористым семенным духом. Еще не видя никого рядом с собой, но, верно, чуя где-то рядом подобную его собственной, самцовую волю к жизни, бык низко к самой земле наклонял страстно сопящую морду и длинным кривым рогом, перепачканым кровью, взрывал землю, крытую сочно-зеленым клеверно-подорожниковым келимом.

Где-то у реки заслышался устало-нежный стон, который тут же перерос в яростный трубный рев, — эхом раскатился во всю желто-багряную ширь окоема.

— Га-а-у-у-а-га-а…

Другой такой же, но более отдаленный голос ответил ему. Это знакомились будущие соперники — олени. Одного такого обезумевшего красавца, вдруг ставшего на пути, рыжий тур забрюшил острым своим рогом, запырял, опьяненный страстью, затоптал твердокаменными копытами. А теперь он, чуя где-то рядом настоящего супротивника, бил копытами землю, разрывал ее рогами, мотал мордой, разбрызгивая переполняющую пасть слюну.