Русалия - Виталий Амутных

Двадцать семь сынов твоих, досточтимый Род,

Послужив тебе, собрались домой,

Собрались домой в край заоблачный;

Солнечным щитом Хорса жгучего

Заслонен от людей лик бессмертного,

Лик бессмертного, настоящего;

Ты открой себя, Род возвышенный,

Сыновьям своим — верным русичам,

Пусть увидят они образ истинный.

Вот преисполненные священной скорби сильные голоса поддержали слова князя.

Навек их духу бессмертное дыхание,

Навек их телу в пепле скончание,

Навек нашей памяти их имена.

И уже согласный хор гремел над степью.

Слава Богу русскому! Слава Роду вечному!

И в жизни, и в смерти слава тебе,

Да исполнится воля твоя!

Когда же краснокрылое пламя взметнулось над погребальными кострами, с севера, юга, с востока и запада была подожжена тростниковая крада, — высокая стена пышного яркого-яркого огня заслонила свершающееся великое таинство от человеческого взора. Невероятный жар той буйно зыбящейся ослепительной стены заставил отступить выстроившееся полукольцом собрание. Безудержный степной ветер так и так хлестнул по жадному пламени, вдвое, втрое увеличивая его. Черный дым рванул в синеву, раскатился по земле, полетел к побледневшему солнцу.

— Пусть их речь превратится в огонь, пусть их дыхание станет ветром, пусть из глаза войдут в солнце, разум — в луну, слух — в страны света, душа — в пространство, пусть их волосы обратятся травой и деревьями, пусть их семя оплодотворяет землю дождем…

У подножия рукотворной горы бушевал пылающий четыреугольник. Ветер, продолжая раздирать, разметывать, рассеивать клубы черного с просинью дыма, переливающего оттенками сизариного оперения, все обозримое пространство на многие версты вокруг окутал белесовато-голубой пеленой. Огромная степь молчала. Лишь настойчивый свист ветра да еще дальние замирающие короткие свисты первых жаворонков над замершей зябнущей землей. А, может быть, то были уже едва различимые грубым человеческим ухом голоса освободившихся душ?

Отец, переправляющий на тот берег,

Род, знающий все пути,

Веди их от небытия к бытию,

Веди их от тьмы к свету,

Веди их от смерти к бессмертию.

Когда же костры догорели, и в белой пушистой золе перестали навертываться огненные капли, витязи собрали драгоценный пепел в горшки. В озаренной вновь побагровевшим солнцем западной части кургана было вырыто значительное углубление-уступ, куда и был выложен пепел вместе с ратным оружием храбрецов. Затем кургану была возвращена прежняя ровность, после чего витязи русские, кто имел шлем — шлемом, кто нет — шапкой носили на вершину кургана землю, пока верщина его не поднялась над плоской землей еще на полторы сажени. Тогда на самой макушке насыпи водрузили затесаный на конце столп с вырезанными на нем именами павших, и в надвигающихся сумерках не знавшие отдыха воины двинулись в обратный путь. Здесь в прямой близости с неверным соседом невозможно было поставить ни одного погоста, становища, ни надежной крепостицы, в которой завсегда могли бы обретаться пять-шесть десятков приглядывающих за порядком воев. Поэтому, чтобы не изводить остатки сил на устройство стана, решено было разместиться в том самом поселении, обведенном изгибом реки, разумеется, выставив сторожевой надзор.

Уже возле кургана Святослав почувствовал, что боль от наскоро умытой отварами зеленщиков и перевязанной раны на бедре сделалась более резкой, к ночи она умножилась многократно, и голову будто жар охватил. Сквозь волны неотвязной боли то улавливая запахи сенной подстилки, домашней скотины, воска, то вновь теряя их, сквозь томительное полузабытье князь досадовал на уступчивость собственного тела перед наглостью немочи, ведь для прощания с погибшими собратьями необходимы были еще хотя бы два дня: для тризны и братчины. И коль скоро дружина доверила ему… Но тут образы дневных происшествий и ночные призраки зачинали мешаться, обмениваться разновидными частями, составляя вовсе невозможные образования. Вот скачет навстречу, высоко вскинув саблю, печенег, все ближе, ближе… А лицо-то у него вовсе не печенежское. Лицо… Свенельдово. Мыкнул жеребец под ним коровьим голосом, — и сменилось у седока лицо, — видит князь мать свою Ольгу. Толстые желтые щеки от скачки трясутся, короткий рябой нос трясется, глаза скачут, и все это как-то вытягивается, сжимается и претворяется в маленькую ряшку Элиезера, которую тут же готовы сменить сотни, тысячи еще каких-то безвестных лиц, рож, харь. Замахивается тот многоликий всадник сверкающей кривой саблей… и полуторасаженным копьем, и мечом обоюдоострым, и камнем, и топором, и горящей стрелой, а у Святослава в руках один лишь чекан. Только-но вознес он его, чтобы удар отразить, как грохнул-тарарахнул, прокатился во все небо гром, и от одного того звука отвалилась у печенега голова. Пала голова наземь, но не смыкает вежд, — таращит глазища, рот кривит в поношениях, а косы ее черные вдруг зашевелились петлисто. И уж не просто голова с косами, а змей-зверь Василиск у ног русского князя корчится. Без рук, без ног, без плеч, шипит, то и знай ядовитое жало заголяя: «Одна нас мать родила. Тебя — для того, чтобы меня сгубить. Меня — чтобы тебя извести». Все мрачнее тучи, все гуще мрак. И видит Святослав, чем темнее становится вокруг, тем скорее растет перед ним тот змей не человеческой и не божественной природы. Пока мешкал князь глазам своим не веря, поднялся змей над всей землей, — хвостом чешуйчатым все реки перегородил, дыханием смрадным все звезды закоптил, телом холодным всю землю обвил и ну насмехаться: «Не желаешь ли, князь, сразиться теперь со мной?» И пасть зубоскалую уж разинул. Видит Святослав, что в руках у него один чекан, и хоть разумеет, что орудием этим такого великана не сокрушить, очертя голову на ненавистника бросается. И что за чудо! Как взмахнет князь чеканом, — тот синим огнем небесным наливается. И от света того все вокруг светом преисполняется. Князь змея-зверя огненным чеканом охаживает, а тот плюется — разящий пламень то градом, то сырым туманом погасить пыжится. Шипит змей Василиск, ожесточенней на князя набрасывается, да только от блеска молненного сам-то все меньше и меньше становится. Вот последний раз огрел его князь, — и отлетела башка от содрогнувшегося в последний раз тулова. Вновь повели освобожденные вилы-берегини светлые реки, вновь засияли на небе ясные светила… Подошел князь к разбитой голове змеевой с застывшими мертвыми зенками, чтобы зашвырнуть эту дрянь куда ворон костей не заносил, да вдруг выскочило из той головы ядовитое жало и уязвило его в ногу…

И вот уж образы начинали утрачивать четкость очертаний и в их причудливости таяла всякая осмысленность. Но сквозь эту дрожь сознания, обольщающую дремливые разлаженные нескончаемыми телесными страданиями слух, зрение, обоняние, даже осязание и вкус, одна мысль всплывала с ослепительной отчетливостью: завтра не смотря ни на что необходимо вести дружину на тризну.

Однако упованиям князя не суждено было сбыться. Утром он не смог стать на ноги. Так что, без него у подошвы кургана состязались между собой русские витязи и в стрельбе, и в метании копий, и в умелости владения мечом. Да и поминальная трапеза на следующий день также без него протекла.