Крест на чёрной грани - Иван Васильевич Фетисов

Поиски своего места в жизни в конце концов свелись к тому, чтобы сказать, каким словом отзовется виденное и пережитое. Истоки этого душевного настроя нахожу там, где прошло раннее детство – на заимке Сватковой. Таких заимок в Сибири было без счету. И что удерживает ее в памяти до сей поры? Часто об этом спрашиваю себя. Ответы приходят разные, но один, кажется, главенствует, затеняет остальные. Неуемную работу душе заронила природа, ее в любое время года неизбывная красота.

Заимка стояла на возвышенном месте в широкой долине, берущей начало с ангарского правобережья, было в ней десятка полтора крестьянских дворов. Место просторное, светлое. Наш дом встречал окнами солнце с восхода и провожал чуть ли не до самого заката. На восточной стороне долины, в лесистом взгорье весенними утрами токовали тетерева, их чувышканье в тихую погоду доносилось в заимку. Летом долина утопала в разноцветье жарков, колокольчиков, саранок, а зимой отливала голубизной, казалось, что лежит не снег, а застыла вода.

Навыки, привычки да и в целом характер конечно же складывались и под влиянием уклада крестьянской жизни. Летом чаще с матерью, чем с отцом, все мы, кто мог топать на своих ногах, уходили на ближние поля то пропалывать посевы, то жать. Матушка хорошо владела серпом – только и слышно было «вжик-вжик». Правая рука с серпом ходит челноком, в левую – набирает сжатые колосья. И вот уж, глядишь, один за другим ложатся тугие снопы. Теперь и нам работа носить снопы и ставить их в суслоны. Наработаешься за день, еле притащишься домой. И думаешь, завтра ни шагу. А утром – опять если не хлебное поле, то на ягодные поляны.

…Все стронулось с обжитого места в начале тридцатых годов. Началась коллективизация. Некоторые сватковцы, в их числе были и родители, вступили в колхоз, но вскоре он распался, не устоял. Отец, как и прежде, решил жить и кормить большую семью (к тому времени было шестеро детей) личным хозяйством. И угодил под суд: какую-то часть хлеба утаил, не выполнив задания по продналогу. Приляпали мужичку три года и отправили в Читинскую область добывать уголек.

Здесь, на заимке, впервые детскими глазами увидел детскую смерть. Умерла двухлетняя сестренка Нина. У матушки уберечь ее не было сил. Я не плакал, только думал о том, почему она тихая. И все казалось, что вот-вот встанет и побежит. Смерть представлялась просто – раз пришла, то должна и уйти.

Заимка пустела, люди уезжали. Куда? Неизвестно. Это было какой-то тайной. Да, видно так уезжали в поисках спокойного места. Жить в эту пору было трудно и тревожно. Уже после отца всю имевшуюся в хозяйстве живность отняли. Каким-то чудом осталась одна годовалая телочка и та была недолго. Явились все те же продзаготовители и, будто одурманенные бесовским ядом и потому совершенно не понимающие, что творят, оставляя большую семью ни с чем, накинули ей на шею веревку и увели. Матушка, от природы робкая и стеснительная, тут было попыталась воспротивиться, да что могла она сделать? Послала вслед грабителям проклятье да умылась горькими слезами.

А белый свет над заимкой был все тот же: высокое небо, то чисто-голубое, то крапленое ватно-белыми облаками. Простиралась с востока на запад в безмятежном покое долина. То в ярком разноцветье, то в первозданной снежной голубизне. По-прежнему токовали весной косачи. Где-то за горизонтом, казалось, над Ангарой, иногда возникал и скоро пропадал протяжный гул. Это было для нас, ребятишек, выбегавших послушать, загадкой, пока не взялся объяснить дядя Роман, солдат царской армии, участник войны с Германией в 1914 году.

Эроплан это, ребята, летит, сказал дядя Роман. Птица такая железная… Но и после объяснения загадка долго так и оставалась тайной. Не верилось, что какая-то железная птица может летать, как орел или беркут. Зато верилось, что и где-то далеко от нашей заимки есть другой мир, другие люди, которые и посылают друг к другу диковинную птицу.

Надо было жить и нам. Выжить, чтобы остаться живыми. Главная забота была тогда о хлебе насущном. Дядя Роман, волей судьбы оставшийся жить с нами после возвращения с германского фронта (жена, пока он был на войне, завела другую семью), старшие сестра Татьяна и брат Алексей уходили за Ангару в хлебные нельхайские края собирать колоски. Весной с таким расчетом, чтобы запасти хлебца на лето, осенью на зиму. Зерно мололи на самодельной ручной мельнице два чурбака, на их стыке набиты чугунные пластины. При вращении верхнего «жернова» зерно, попадая между пластин, измельчалось. Грубоват помол выходил, но после просева на сите получалось что-то вроде муки, из которой матушка как-то умудрялась стряпать даже калачи. Крупные частицы годились на кашу. Случалось, приносили из-за Ангары и настоящую муку, если удавалось договориться с мельником. Запас хлебца, конечно, был невелик, ели по строго определенной пайке, недосыта. Самое страшное, пожалуй, было то, что приходилось скрывать, что в нашем доме еще жив запах хлеба. Таились не от врагов. Чудовищно подумать: от тех, кто в наших краях слыли проводниками новой власти. Буйствовали «активисты» братья Мутины. Бог весть, как очутились они в числе борцов за советскую власть, и уже тогда было ясно, что такие люди несут вред.

Один из братьев Ильюшка появлялся на заимке часто. То нарочито заявится, то завернет проездом в села подальше. Вдоволь потешил он свою дьявольскую душонку. Однажды появился зимним вечером и потребовал еды. Хмельной, проголодался в дороге. Потчевать дорогого гостя, кроме картошки, было нечем. Скормить ему хлеб значило оставить голодной на день-два всю семью, и матушка отказала. Ильюшка не огорчился, отказ будто прибавил смелости – он сам залез в чулан и стал шариться.

…Вот тут и выпал случай свершить задуманное мною и старшим братом: напугать грабителя да так, чтобы на заимке больше не появлялся. За неделю до его приезда мы сделали трещотку и пугач-самострел. Пока Ильюшка крутился в чулане, мы собрались и тягу к черемухову кусту, что рос на околице заимки, неподалеку от дороги. Спрятались. Вскоре услышали топот лошадиных копыт. Когда всадник поравнялся с кустом, открыли «огонь»: затрещал «пулемет» и ударила «пушка». Ильюшка, не останавливая коня, выстрелил из нагана по кусту. Пуля звянькнула меж ветвей и рикошетом угодила в сугроб. Прибежали домой. Матушка сказала, что грабитель увез три калача. Ладно, что не все.

– Он больше не появится, – заявили мы.

– Наповадился, не отучишь.

– Нет, мама, побоится. Мы напугали его трещоткой да самострелом.

– Ой, вы мои деточки-защитнички! – не то