Вот идет цивилизация - Уильям Тенн

Несколько ранее существовала другая теория – теория флогистона. Будучи не в состоянии объяснить физические основы процесса горения, алхимики и первые химики решили, что все дело заключается в особом веществе, присутствующем в любом горючем предмете. Чем больше флогистона, считали они, тем жарче огонь. В конце концов весь флогистон выгорает, оставляя только изначальное вещество. Увы, когда Лавуазье проверил это в лабораторных условиях, выяснилось, что вес прогоревшего материала, напротив, увеличивается за счет поглощенного кислорода – что положило конец теории флогистона.

Лично я никоим образом не ученый, поэтому меня завораживают обе эти теории, пусть одна из них признана и сегодня, а вторую если и вспоминают, то лишь как пример научного курьеза. Мне всегда казалось, что их создатели, Дальтон и Бехер, – настоящие поэты от науки. Опираясь на ограниченные факты, они в своих теориях пошли дальше, создав блистательные объяснения того, как устроена часть нашей вселенной. Отчетливо осознавая, как ополчатся на меня твердолобые лабораторные трудяги, я называю это литературным качеством науки, относятся к нему такие восхитительные штуки, как эйнштейново искривление пространства или принцип неопределенности Гейзенберга. Не говоря о научной ценности этих теорий, пытливый ум найдет в них в достатке и развлечения, и вдохновения.

Однако писатель – я имею в виду любого писателя, не только фантаста – в свою очередь должен быть немного ученым. Говоря проще, если автор создает жалкого и эгоистичного персонажа, он не может за просто так позволить тому становиться ни с того ни с сего альтруистом, не ставя при этом под угрозу смысловую целостность своего произведения. И именно в этой смысловой целостности заключается научное качество художественной литературы. Каждый хороший рассказ – это маленькая герметичная вселенная, и по мере того, как разворачивается действие, читатель привыкает к работающим в ней законам. Если автор уничтожает эти законы, ему необходимо ввести в действие другие, более приоритетные, иначе он лишается доверия читателя.

Эти два на первый взгляд противоречащих друг другу начала – научное и литературное – соединяются в научной фантастике, порождая ситуацию, при которой возможное число таких порожденных фантазией автора «герметичных вселенных» неудержимо возрастает и все они отличаются друг от друга. И автор, верный своему ремеслу и готовый экспериментировать, может таким образом использовать научные факты для того, чтобы освободиться от условностей повседневной жизни и отправиться на поиски драматических коллизий, о которых традиционная литература даже не мечтала.

С этой точки зрения научная фантастика – не просто очередной карман на разноцветной жилетке современного писательства; это новый тип литературы, начало давным-давно назревшей революции в писательском ремесле, наследующей революциям, которые мы за последние два столетия наблюдали в науке, промышленности и политике. Говоря так, я вовсе не имею в виду, что это единственно возможная в наше время литература, я просто утверждаю, что это самый творческий, самый экспериментальный и самый восприимчивый из всех литературных жанров сегодняшнего дня. Французские баллады, так называемые «жесты» одиннадцатого и двенадцатого веков адекватно отображали строгое феодальное мышление средневековой Европы с ее восхвалением героев-воителей. Позже, когда священный союз церкви и рыцарства пошатнулся с развитием торговли, расширением культурных контактов и возникновением современного мышления, отображением критического взгляда на жизнь стали плутовские романы. Примерно так же, мне кажется, нынешний век своими растущими запросами, своей нацеленностью в будущее порождает науку, способную испытывать человека в самых разных ситуациях – и литературу, развивающуюся параллельно науке, литературу, которая, подобно другим формам искусства, постоянно опережает породившую ее действительность. Впрочем, как это ни странно, наука вовсе не является единственным существенным субъектом научной фантастики. Педагог из Оксфорда, уже упоминавшийся выше Клайв Льюис выстроил величественную, вне всякого сомнения научно-фантастическую трилогию исключительно на религиозной тематике, используя экстраполярную методику двадцатого века для утверждения верований тринадцатого!

Только тут до меня дошло наконец, что все эти копья я ломаю в связи с изданием первого сборника моих коротких рассказов. Наверное, стоит напомнить читателю, что я пытался продемонстрировать потенциал и место в истории всего этого жанра, а ни в коем случае не мой собственный мизерный вклад в него. В данной связи я могу перефразировать Томаса Уолси в его обращении к Генриху Восьмому: эти рассказы – мое королевство, но они всего лишь уголок мира научной фантастики. Я в меру своего таланта работал в нескольких жанрах, которые интересовали меня более других, двигаясь вперед, скорее, из-за внутренней неудовлетворенности – ну, или когда мне казалось, что впереди трава сочнее. Но есть много других, продвинувшихся гораздо дальше меня или возделавших свой собственный, неизменный участок земли – гораздо успешнее меня и, что еще важнее, с воистину восхитительными результатами.

Насколько восхитительными? Породила ли научная фантастика нового Сервантеса? Или Филдинга? Нет пока, но ведь и золотой век викторианской сцены не породил нового Эсхила. И это при том, что в те времена так называемые университетские драматурги изо всех сил пытались возродить образцы классической драмы. В обоснование этого они утверждали, что современники не пишут ни «правильных комедий», ни «правильных трагедий». С каким презрением они, должно быть, смотрели на пишущих едва ли не на коленке, вечно нуждающихся в деньгах, ориентированных на удовлетворение низменных вкусов толпы мужланов вроде Уилла Шекспира – до тех пор, разумеется, пока шекспировские достижения не сделались очевидны всем. Я не берусь предугадать, породит ли научная фантастика нового Шекспира. Но ответственно утверждаю, что эта литература порождена нашим временем в той же степени, как Шекспир был порожден своим. И что все ее неудачи и довольно часто встречающаяся вульгарность вполне сопоставимы с вульгарностью и плебейской абсурдностью многих произведений Елизаветинской эпохи, поскольку и те и другие отражают невзыскательные запросы массового читателя. Конечно, такое происходит в любую эпоху, только вымирающая литература, отполированная до антисептического состояния, утрачивает контакт с аудиторией и тем самым «в глазах людей теряет имя действа». Впрочем, новые жанры еще не дошли до этой точки своего развития.

Изначально присущие человеческому разуму ожидание чуда и неутолимое любопытство несут человеку свет. С самого начала человек искал знаний, хоть каких-то знаний о своем будущем. И удовлетворить эту жажду призвано порождение нового времени – научная фантастика, литература экстраполярного человека индустриальной эпохи.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В самом начале 1954 года у меня случился разговор с Гарри Гаррисоном, в то время редактором «Сайенс Фикшн Эдвенчерз». Я ляпнул тогда что-то насчет того, что никто из нашего цеха, похоже, не уделяет должного внимания второму слову в определении «научная фантастика»: большая часть всех споров затевалась только по поводу слова «научная» – что это вообще должно означать и какой процент научности должен содержаться в том или ином рассказе. Гарри, один из самых проницательных людей, каких мне только доводилось встречать за всю мою жизнь, – так вот, Гарри задумчиво надул губы: