Дэниел Мартин - Джон Фаулз

— Прометей в Авгиевых конюшнях?

Я улыбнулся:

— Может, и так. Но с чего же, чёрт возьми, начинать? У какого-нибудь русского вроде Солженицына дракон, которого надо поразить, — на каждом углу. Вопрос в том, где их искать в обществе, медленно сползающем в пучину забвения.

— Энтони сказал бы, что ответ содержится в самом вопросе.

— В медленном сползании? Но это ведь не внешняя штука, как, например, антигуманная политическая система. Это — в природе самой истории, её целей.

Джейн произнесла — нарочито назидательным тоном профессорской жены:

— У истории нет целей. История — это поступки людей, преследующих свои цели.

— Сартр?

— Маркс.

— Интересно, а он мог себе представить народ, живущий лишь своим прошлым?

— Может быть, в этом и есть решение всех проблем?

— Как это?

— В опоре на наши нравственные традиции. На веру в личную сознательность каждого. Вместо того чтобы тащиться в хвосте у Америки и стран Общего рынка. У их капитализма. — Наступил мой черёд молчать и ждать; и снова я ощутил, как она борется с собой, решая, прекратить разговор или продолжать. Было очень похоже на попытку убедить неприрученного зверька взять пищу с твоей ладони; нужно было терпеть и ждать, как бывает, когда наблюдаешь за птицами. Зверёк робко приближался. — Знаешь, я сейчас читаю работы ещё одного очень интересного марксиста. Грамши.

— Да, я видел. — Она подняла на меня глаза. — У тебя в гостиной. — Я улыбнулся ей. — И опять, должен признаться, для меня это всего лишь имя. К сожалению.

— Он пытался выработать особую форму социализма, пригодную для тогдашней Италии.

— И потерпел неудачу?

— Если говорить о Муссолини и об итальянской компартии — сокрушительную. Но теперь он берёт реванш. В нынешней КПИ.

— И его идеи осуществимы?

— У нас, в Великобритании? Практически — нет. Но некоторые его идеи мне очень близки. — Она пристально смотрела в огонь. — Грамши тоже из марксистов-антиякобинцев… гуманист, несмотря на типично марксистский жаргон. В частности он критикует то, что сам называет «идеологической гегемонией». — Выговорив это, она чуть заметно поморщилась, но продолжала: — Он имеет в виду некий всепроникающий организационный принцип буржуазного общества: систему убеждений, которая всё полнее и полнее замещает откровенно полицейское государственное устройство… это и есть истинный тоталитаризм. Идеологическая гегемония пронизывает всё общество, упрочивает существующий строй через сознание — и подсознание — каждого человека. Действует, как утверждают марксисты, посредством мистификации. Искажает взаимоотношения с властью, запутывает жизненно важные вопросы, изменяет восприятие событий. Мешает людям правильно о них судить. Всё на свете овеществляется, человек превращается в товар, который легко продаётся и покупается. Люди всего лишь вещи, предмет рыночной статистики, объект манипуляций посредством навязываемых образов и всего прочего. А это означает, что социалисты, как интеллектуалы, так и активные деятели, не могут воздействовать на обыденное сознание. Они становятся неорганичны обществу, их либо вытесняют на политическую обочину, изолируют, либо, если они и оказываются у власти, вынуждают следовать устаревшей ленинистской ереси. Создавать правительство, опирающееся на силу и бюрократический аппарат. — Она замолчала. Потом закончила с горькой иронией: — К сожалению, ему гораздо лучше удалось всё это описать, чем объяснить, как создаётся идеологическая контргегемония. Диагноз поставлен. Рецепта нет.

Всё это говорилось осторожно, немного смущённо; меня же не столько интересовал Грамши, сколько его толковательница: как всегда, мой интерес определяли не политические, а скорее биологические взгляды на жизнь: не так важно, что она говорит, как то, почему это говорится; почему мне дозволено услышать то, что было напрочь запрещено обсуждать вчера в Комптоне. Можно было принять это за комплимент, и всё же… вполне могло подразумеваться, что моё политическое невежество и индифферентность снова и снова заслуживают упрёка.

— Боюсь, я и сам в каком-то смысле стал жертвой этой гегемонии, приняв американскую точку зрения о нашей стране. Оттуда, из-за океана, она и вправду иногда выглядит безнадёжно замкнутой и закоснелой.

— Из-за того, что они так о нас говорят?

— Из-за того, каковы они сами. Пусть даже девять десятых их энергии растрачиваются попусту, её тем не менее хватает на то, чтобы они могли сделать свой собственный выбор. А мы, видимо, эту энергию вообще утратили. И даже если история — это поступки людей, сами-то мы уж точно потеряли внутреннюю убеждённость в этом.

— Грамши увидел бы в этом следствие той самой гегемонии.

— Я это учитываю, Джейн. Я читал Маркузе[301]. Просто мне кажется, это гораздо глубже, чем… манипулирование сознанием через масс-медиа и всё остальное. Я думаю, большинство людей у нас в стране вполне осознают то явление, о котором говорит Грамши. Отсюда и безнадёжность. С одной стороны, мы решаем, что история — продажный судья, вынесший нам несправедливый приговор; с другой — отказываемся подавать апелляцию. На самом-то деле я ведь с тобой не спорю. Я согласен, что мы, чуть ли не окончательно, стали жертвой социальных сил, контролировать которые не умеем. Но мне представляется, что причины здесь больше биологические, чем социальные. Не знаю. Слепота. Бессилие. Старость. Операции не поддаётся. Процесс идёт естественным путём.

— И молодые должны смириться с таким диагнозом?

— Не уверен, что у них есть выбор. Культуры — как биологические виды — хиреют и умирают. Возможно, и национальный Geist[302]тоже смертен.

Теперь нам было неловко смотреть друг на друга; меж нами возникла вполне ощутимая, пусть и не очень значительная, напряжённость. Я понимал, что играю роль маловера, утешителя Иова, но ведь это делалось ещё и специально, чтобы заставить её показать нам обоим, насколько искренен её пессимизм.

— Отказываюсь верить, — сказала она, — что наши дети лишены возможности выбирать, в каком мире им жить.

— Но согласись — возможность такого выбора становится всё более ограниченной.

— Физически — возможно. Но не этически.

Призрак Энтони или что-то иное, некая их общность, таившаяся в самой глубине, за всеми их разногласиями, вдруг ощутимо встала между нами. В противоположном углу комнаты, на обеденном столе горела лампа, но там, где мы сидели, лицо Джейн освещали лишь красные отсветы огня да изредка вспыхивавшие языки пламени. Она сидела, склонив голову, снова уйдя в себя… и я понимал, что продолжение спора лишь ещё больше отдалит нас друг от друга. Мы снова были заложниками пресловутой теории сдержанности, собственного англичанства.