Мария Башкирцева. Дневник - Мария Башкирцева

Я работала над портретом Дины в таком трагическом расположении духа, что у меня наверное еще прибавится седых волос.

15 сентября

Я вконец разболелась. Налепляю себе на грудь огромнейшую мушку. Сомневайтесь после этого в моем мужестве и моем желании жить! Впрочем, никто не знает об этом, кроме Розалии. Я преспокойно прогуливаюсь по мастерской, читаю, болтаю и пою – почти прекрасным голосом. Так как по воскресеньям я часто ничего не делаю, это никого особенно не удивляет.

18 сентября

Благодаря тому, что русская пресса обратила на меня внимание, кажется, и все понемножку заинтересовались мной, между прочим – великая княгиня Екатерина Михайловна. Мама близка с ее камергером и его семьей, и там совершенно серьезно говорили о назначении меня фрейлиной. Для этого нужно еще быть представленной великой княгине. Обо всем этом было уже переговорено, но мама сделала ошибку, уехав оттуда и оставив все это дело на произвол судьбы… Но не в том дело… Моя душа ищет родной души. Но у меня никогда не будет подруги. Клара говорит, что я не могу быть дружна с какой-нибудь девушкой, потому что у меня нет разных маленьких тайн и маленьких девичьих историй.

26 сентября

Теперь, когда все неприятности преданы забвению, я вспоминаю только о том, что было в моем отце хорошего, оригинального, умного. Он был безрассуден и казался для обыкновенных людей легкомысленным и даже чудаком. Было в нем, может быть, немного сухости и хитрости… Но кто не имеет недостатков! Хоть бы и я сама… И я невольно обвиняю себя и плачу. Если бы я тогда поехала… Это было бы только из приличия, потому что ведь побуждающего к этому чувства не было… Имело ли бы это все-таки какую-нибудь цену? Не думаю.

У меня не хватило на это чувства, и Бог накажет меня за это. Но моя ли вина?.. И потом, зачтутся ли мне чувства, сегодня мной испытываемые? Ответственны ли мы за наши непосредственные чувства?

Нужно исполнять свой долг, скажете вы. Но дело шло не о долге. Я говорю о чувстве, и если у меня тогда не было потребности поехать, каким образом будет судить меня за это Бог?

Да, мне жаль, что я не могла раньше почувствовать этого порыва. И он уже умер, и это непоправимо. И что стоило мне поехать исполнить мой долг, потому что ведь это был мой долг – поехать к умирающему отцу. А я не поняла этого, и теперь чувствую себя далеко не безупречной. Я не исполнила своего долга. Нужно было сделать это. И это будет вечное сожаление. Да, я нехорошо поступила, и я раскаиваюсь, и мне так стыдно перед самой собой; это очень тяжело… Я не хотела бы оправдываться, но не думаете ли вы, что мама должна была бы высказать мне это тогда. О, да. А она побоялась, что я утомлюсь; и потом рассуждения: что если, мол, Мари поедет с матерью, то они застрянут там на полгода, а если Мари останется, мать возвратится скорее… Все эти семейные доводы!.. Увы! Вечно-то человек поддается чьему-нибудь влиянию, сам не замечая этого…

1 октября

Сегодня отправляли в Россию тело нашего великого писателя Тургенева, умершего две недели тому назад. На вокзале – очень торжественные проводы. Говорили Ренан, Абу и Вырубов, который своей прекрасной речью на французском языке тронул присутствующих более чем другие. Абу говорил очень тихо, так что я плохо слышала, а Ренан был очень хорош и на последнем «прости» у него дрогнул голос. Я очень горжусь при виде почестей, оказываемых русскому этими ужасными гордецами-французами. Я их люблю, но презираю. Они покинули Наполеона на Святой Елене… Это преступление огромное, чудовищное, ужасное, это вечный позор…

У других народов, однако, был же убит Цезарь… И потом, они не оценили Ламартина, который в древности удостоился бы алтарей, как справедливо замечает Дюма-сын. И потом, еще у меня против них зуб личного характера: они не признают таланта Бастьен-Лепажа. Мы были после проводов Тургенева в Салоне, и я не могу видеть его живописи без излияния восторга – внутренних излияний, потому что подумают еще, пожалуй, что я влюблена.

6 октября

Добрейший, милейший Робер-Флери пришел взглянуть на мою картину. Добрейший, милейший!!! Это уже, конечно, заставляет вас предчувствовать, что он меня сегодня не разнес. Первые слова были:

– Это премило выглядит. Я тотчас же перебила его:

– Нет, нет, если вы говорите это, щадя меня, я не хочу этого. Этот ужасный Жулиан говорит, что меня постоянно щадят, что, в сущности, я ничего не знаю, что…

– А вы и поддаетесь ему, ведь он дразнит.

И добрейший человек хохочет от всего сердца над моей наивностью.

В общем вот что говорит он о моей картине: она очень хороша. Некоторые места безусловно хороши, настолько, что я, может быть, никогда не сделаю ничего лучшего. (Я привожу его собственные слова.) Мальчуган справа и потом другой на первом плане, повернувшийся спиной, безусловно хороши. Но фон нужно сделать несколько светлее, особенно справа; от этого очень сильно выиграют сами фигуры, к которым я не должна больше прикасаться… Это работа на два часа.

Я должна быть без ума от радости; но ничего подобного я не ощущаю, потому что я ведь не разделяю мнения моего превосходного учителя. Я могу сделать лучше. Итак, то, что я сделала нехорошо? Недостаточно… Я вижу лучше, я должна была бы сделать, как вижу.

Что-то скажет публика? Такая ли это вещь, чтобы быть замеченной? Как знать! Он находит, что хорошо. Но все эти хорошо – относительны, а такого относительного хорошо – я не желаю. Для другого это может быть и хорошо, но для меня, но для всех?.. Сильно ли это? Он находит, что маленький человечек, повернувшийся спиной, превосходно нарисован: так и чувствуешь его ножонки сквозь панталоны, говорит он. Уж не воображает ли он, что это благодаря анатомии?

Я просто списала то, что видела, ни о чем не думая. Впрочем, мне кажется, что талант вообще бессознателен.

Прочла роман Тургенева в один присест, чтобы составить понятие о впечатлении иностранцев.

Это был великий писатель, очень тонкий ум, глубокий аналитик, истинный поэт, своего рода Бастьен-Лепаж. Его пейзажи так же хороши, а потом эта манера описывать мельчайшие ощущения, как это делает кистью Бастьен-Лепаж.

Все, что я только встречаю великого, поэтического, прекрасного, тонкого, правдивого в музыке, в литературе, во всем, – все заставляет меня вновь и вновь возвращаться мысленно к этому дивному художнику, к этому поэту. Он берет сюжеты, в глазах светских людей самые пустые, грубые, и извлекает из них чарующую поэзию.

Что может быть обыкновеннее маленькой девочки, стерегущей корову, или бабы, работающей на поле… Но никто не умел сделать этого, как он. И он вполне прав: да, в одном холсте может заключаться триста страниц. Но нас, понимающих его, наберется, может быть, всего каких-нибудь полтора десятка.

Тургенев тоже изображал крестьян – простого бедного русского крестьянина, и с какой силой, с какой простотой и искренностью. К сожалению, за границей эти вещи его не могут быть поняты, и известность его основана скорее на произведениях, посвященных изображению русского общества.