Ларец - Елена Чудинова

— Двояко нега и тоска

Певцу являют озаренье! — пела Лидия.

Отец Модест неслышно приподнялся со стула и прошел по вощеному паркету к трехстворчатому окну.

— Несут душе успокоенье

Ток водных струй и блеск росы, -

Индриков галантно склонился, переворачивая для Лидии страницу.

— Певцу являют озаренье

Натуры спящия красы! -

Лидия расхохоталась, сама себя перебив.

Нелли поймала взгляд Роскофа, и тот улыбнулся ей одними уголками губ.

— Ток водных струй и блеск росы

Нет сердцу лучшего привета! —

воодушевлялся Индриков.

— Натуры спящия красы

Сумей познать вдали от света! —

Лидия заиграла усерднее.

— Нет сердцу лучшего привета,

Чем обаяние ночи! -

Голос Индрикова взлетел энергически.

— Сумей познать вдали от света

Селены робкия лучи! -

Лидия рассмеялась, отталкиваясь от клавир на крутящемся табурете. — Экая прелесть, это вить эклога! Поют поселянин и поселянка на лугу.

Ивелин, отец Модест и Роскоф встретили конец эклоги рукоплесканиями, к коим, помявшись, присоединилась и Нелли.

— А теперь знакомьте меня с Вашими друзьями, Алексис! — воскликнула Гамаюнова. Сияющие ее черные глаза остановились на Роскове и расширились вдруг, отпрыгнули к отцу Модесту, словно испуганные зверки, скользнули по Нелли. Бледность залила лицо Лидии.

— Давний знакомец мой Филипп де Роскоф, дворянин из Франции, — радостно отозвался Ивелин. — Макар Игнатьич Шемаханский, помещик Тверской губернии. Наконец, юный наш друг Роман Сабуров, недоросль.

— Представлю в свой черед Федора Индрикова, — отозвалась Гамаюнова деревянным голосом. — Жаль, что уж он должен ворочать ноты господину Безыменскому, нето б остался с нами еще.

— Душевно бы рад, моя повелительница, да, право, не могу, — Индриков принялся свертывать ноты в трубу.

Отец Модест, пройдя до средней створки окна, остановился, поворотясь к окну в профиль.

Раскланиваясь на ходу, Индриков юркнул в двери так резво, что лакей едва успел их растворить перед ним.

— Теперь может поговорить средь коротких друзей, — Роскоф отчего-то дотронулся до своей щеки. — Вить люди сторонние нам, право, ни к чему.

— Боюсь, не такой уж и сторонний человек господин Индриков, — сквозь зубы проговорила Нелли. — В последнюю встречу нашу он проигрался в дым Венедиктову, хотел топиться в Неве, а нынче свеж, как розан. Не стоило б давать ему уйти.

— Что ты плетешь, девочка-мальчик? — Грудь Лидии тяжело вздымалась, выступая из голубых кружав. — Жаль, не скормили тебя тогда асаккам, а только сейчас мне и пугаться не след! Посередь Москвы в собственном дому я от вас безопасна! А Индриков тебе дался вовсе зря, тогда проигрался, после отыгрался, экое большое дело!

— Будто тут беленою кто накурил! — Ивелин кинулся к Лидии. — Уж наверное мои друзья не хотят причинить тебе беспокойства, душа моя, хоть и мелют невнятно. Не угар ли от камина, надо б кликнуть слуг! С чего зовешь ты юного Романа девочкою?

— А Роман и впрямь девочка, о коей Ваша голубиной души подруга только что пожалела, что не бросила ее на съеденье диким тварям наподобие крокодилов, — усмехнулся отец Модест. — Она б так и сделала, да некто иной запретил.

Лидия взглянула на отца Модеста так, словно намеревалась его укусить. Нелли засмеялась: вот дурища-то! Не сообразила сразу отпираться при Ивелине, теперь готова лопнуть со злости.

— Нето странно, что я девица, а то, что возлюбленная Ваша — старуха, — Нелли насмешливо медлительною походкой приблизилась к Ивелину и Гамаюновой.

— Друг мой, оберегите меня от сих умалишенных, — молящим голоском обратилась Лидия к Ивелину, касаясь ручкою его рукава. Опомнилась теперь, подумала Нелли.

— Господа, неужто вы и впрямь лишились всякого разумения, мальчик или девица сие дитя, только оно бредит! — в великой тревоге воскликнул Ивелин. — Столь юная особа, как мадемуазель Гамаюнова, мнится ему старухою!

— Как же нам такое понять, Алеша, коли мы все помешались разом, — улыбнулся Роскоф. — Тебе, поди, известно, что помешанным надобно угождать, дабы они не впали в опасное буйство. А ты выполни одну просьбу умалишенных людей, решительно безобидную, так мы и уйдем отсюда, даю в том слово.

— Не слушайте его! Не слушайте! — Лидия вцепилась в камзол Ивелина обеими руками, не примечая, что раздирает кружева.

— Так вить просьба-то самая невинная, Алеша, дама напрасно напугана, — настаивал Роскоф. — Нето гляди, в буйство впадем. Един безумец в Дрездене затоптал о прошлый год ногами десять человек, а еще перекусил горло двоим — полицейскому и почтенной старушке купеческого сословия. А нас-то трое. Прояви благоразумье! У дамы припадок истерический, что весьма понятно, вся надежа на тебя.

— Больно складно ты говоришь для безумного, — у Ивелина дрожали губы.

— Так ты только просьбу мою выслушай, мигом поймешь, что я душевнобольной, — парировал Филипп.

— Так в чем твоя просьба? — спросил Ивелин, силясь обнять Лидию, но та не давалась в волнении, конвульсивно сама за него цепляясь.

— Помнишь, говорил ты, что красавица спросила тебя, согласился б ты состариться ради долголетия ее красоты? — спросил Роскоф настойчиво.

— Ты глумишься над сокровенными тайнами моего сердца, выставляя трепетные секреты напоказ! — Ивелин вспыхнул.

— Так я ж умалишенный, Алешенька. Коли сомневаешься еще, так вот тебе и самое просьба. Скажи ей, чтоб отдала тебе годы младости обратно!

— Да ты ума лишился! — оторопело вымолвил Ивелин.

— А я о чем толкую? Алексис, опасное дело, глянь, как мы перепугали девицу! — Роскоф кивнул на Лидию, бившуюся в руках Ивелина. — Уж после вымолишь у ней прощенья за неучтивость, но только у тебя тут есть голова на плечах ноне. Посуди сам, какой вред от такого пустяка? Она сама ж согласится, когда очухается от испуги. Между тем нормальные люди не стали б такую нелепицу выторговывать. Значит, мы вправду умалишенные, а у нас в Бретани, как было мне семь годов, умалишенная соседка, особа прехрупкого телосложения, насмерть затоптала здоровяка мужа за то только, что не соглашался признать, будто голова у ней фаянсовая. Нас трое, так мы дюжину лакеев перетопчем, коли не ублажить! Никто не спасет, кроме команды с цепями, а покуда ту вызовут, что от тебя останется, равно как и от нее?!

— Алексис, не смей! Я разлюблю тебя, коль ты от признанья своего откажешься! — выкрикнула Лидия, задыхаясь и трепеща в конвульсиях.

Ивелин колебался: на осунувшемся лице его отображалась самая мучительная борьба.

— Так и чую, что от безумия сила телесная прибывает, — покинувши свое место у окна, отец Модест поднял каминные щипцы и на мгновенье, казалось, задумался, на них глядючи. Палевый атлас его нарядного камзола зашевелился под напором вздувшихся мышц. Отец Модест согнул сперва щипцы, а затем завязал их узлом.