Ленинград в борьбе за выживание в блокаде. Книга вторая: июнь 1942 – январь 1943 - Геннадий Леонтьевич Соболев

перебирались по торосистому льду на правый берег и выскакивали на крутой обрыв. Мы научились не останавливаясь перебегать Неву за девять минут. А она там чуть пошире, нежели у Марьина.

Мы идем по мерзлому берегу, три очень пожилых человека. Идем, подняв воротники, потому что с Ладоги дует в лицо настоящий зимний ветер. Мы идем, и каждый вспоминает про себя то утро. Стальную окалину зимней зари над редкими, посеченными деревьями. И тишину. Сосредоточенную тишину перед боем.

Через Неву и на Берлин!

Казалось, от первого выстрела осел снег, а на противоположном берегу взметнулся бурый столб земли. И следом за ним, нарастая с каждой минутой, входил в силу артиллерийский шквал. Постепенно деловито включались в работу все калибры артиллерии. И когда после двухчасовой подготовки вал грохочущего огня стал откатываться в глубину левобережья, вот тогда на разрытый, обожженный берег, на разнесенный в щепки лес и двинулась наша пехота. Она пошла, разгоряченная и оглохшая от грохота, по скользкому льду. И в первых цепях, как всегда, – саперы. Срывающимся голосом, стараясь перекричать грохот, капитан Салтан, бежавший впереди, орал во всю глотку:

– Вперед! Там, на немецкой проволоке каждому орден висит!

Может быть, он кричал немного иначе, но ему хотелось кричать именно

об этом. Может быть, его и не слышали, но каждый знал, куда и зачем ведет и зовет его комбат.

Через Неву и на Берлин!

В каких-нибудь метрах десяти – пятнадцати от берега пуля пробила ему щеку и вылетела в раскрытый рот. Кровь хлынула на воротник и на белый полушубок. Трудно стало дышать. А через нос тоже нельзя – насморк. И все-таки он выскочил, вскарабкался вместе со всеми на левый берег. А здесь он круче правого. (Как только мы тогда забирались сюда, уму непостижимо.) Он видел, что бойцы пошли вперед через поле и перелесок. И все дальше и дальше уходил грохот боя.

Прошло полчаса (этого уже не видел капитан Салтан), и по его следу другие командиры вели своих бойцов на тот берег. Не видел он и того, как младший лейтенант Гнатенко по торосистому льду помогал расчету тащить пушку, как шофер Козак вел на ту сторону грузовик, прокладывая первую трассу, как саперы под командой Анатолия Репина расчищали подъезд, как разведчики Федор Бархатов и Борис Яковлев уже пробовали немецкие автоматы…

Дима Науменко уже шел навстречу наступающим, сопровождая первую группу пленных через Неву в тыл, а батальон Салтана овладел продовольственными складами немецкой дивизии, и батарейцы, захватив немецкую конюшню, впрягли коней в постромки орудийных лафетов, и батарея старшего лейтенанта Козлова выскочила на крутой взгорок, развернулась и открыла огонь. А Харис Усманов, связной командира батареи Козлова, ругал себя по-русски за то, что не заметил, как выглянувший из блиндажа гитлеровец дал очередь и ранил командира. Но Харис догнал фашиста…

Шел бой. И, видимо, от горячего дыхания боя день потеплел. Солнце скрылось в дыму и тумане, и пошел легкий снег. И командир полка Александр Иванович Шерстнев переправился с командным пунктом на левый берег, а вслед за ним наш любимый батько Николай Павлович Симоняк, генерал-наступление, как потом его назовут сами немцы, тоже перебрался на левобережье. Его помощник Савелий Михайлович Путилов уже ходил по цепям наступающих, оценивая обстановку и подбадривая бойцов.

Через Неву и на Берлин!

Прошли сутки, и я вместе с капитаном Салтаном, возвращавшимся из санчасти, шел на левый берег, а рядом с нами по бревенчатому настилу переправлялись танки.

Мы шли, оглядываясь на своих друзей-однополчан, уже вмерзших в шершавый лед Невы.

Они лежали, прижавшись к темному льду, как будто приготовившись к прыжку.

Их подберут только завтра и похоронят в братской могиле около медсанбата на отбитом левом берегу, там, где сейчас растет невысокий соснячок, откуда начинается деревня Марьино, построенная на воронках и траншеях.

Они никогда не узнают, как наша дивизия вышла к Петровскому навалу и соединилась с моряками и с лыжниками особой бригады Якова Потехина, лихого командира, бывшего журналиста.

Они никогда не узнают о том, как в сумерках январского дня наши бойцы встретятся с волховчанами, как потом разлетится вдребезги кольцо блокады и над Ленинградом, чудовищный в своей радости, вспыхнет павлиний хвост первого салюта. Они не увидят его. Но они, умирая на невском льду, знали, что мы дойдем до Берлина. Через Неву и на Берлин! Знали, как знал это Дмитрий Молодцов, прикрывший собой амбразуру, выполнивший в трудную минуту жизнью своей закон солдатского братства: «сам погибай, а товарища выручай». Он лежит вместе со всеми, и молодые сосны осыпают над ним желтые иглы в сухой желтый песок.

Я нагибаюсь и беру горсть песку, и он, струясь, бежит из моего кулака тонкой струйкой.

Так и эти тридцать лет протекли вроде бы незаметно, как песок из кулака. И рано или поздно там, в кулаке, не останется ни одной песчинки. Мы думаем об этом все трое и, понимая друг друга в том, о чем мы думаем, – молчим. Потому что знаем, что великое испытание, доставшееся на долю нашего поколения, было не напрасным и у могильной плиты героя Дмитрия

Молодцова, нашего однополчанина, надо помнить о всех двадцати миллионах наших братьев и сестер по нашей Победе.

Без этого нет жизни. Нет связи времен.

Забвение – это обморок позора. Смертельный обморок.

Потом мы едем в Петрокрепость. До нее всего три километра. Мы въезжаем в нее как победители, разгоряченные боем, точно так же, как мы входили сюда в том январе 1943 года, когда она еще называлась Шлиссельбургом.

Обратную дорогу мы молчим. Молчим каждый о своем.

Мы проезжаем мимо новых поселков и заводов. Мимо памятников мужеству и народной печали. Мимо детских садов и школ, мимо лабораторий и исследовательских институтов, мимо необозримой картины самой жизни.

Мы едем через эту жизнь.

И жизнь тех двадцати миллионов наших братьев и сестер по Победе где-то живет вместе с нами.

Мы едем по левому берегу Невы. Через Мгу и Ижору. Мы отстояли этот город. И мы стали его частицей.

И наш вздох есть в песне его будущего.

Мы едем, и у нас светло и на душе, и перед глазами.

И шофер Юра удивляется, улыбаясь, этой, может быть, непонятной для него нашей молчаливости.

И мы любим жизнь. Очень любим. Всей чистотой юношеской влюбленности, всей скорбью военного опыта. Мы молчим. Потому что давно научились понимать ответственность слова.

Невский пятачок. Воспоминания участников боев под Невской Дубровкой в 1941–1943 годах / сост. К. К. Грищинский. Л., 1977.