Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни - Дэниел К. Деннетт

Такой прибор, отправленный в Панаму, продолжит, как обычно, переходить в определенное физическое состояние – состояние с физическими характеристиками, на основании которых мы отождествляем его с состоянием Q, – каждый раз, когда в него кидают американский четвертак, объект вида K или панамскую монету в четверть бальбоа, но теперь он допускает ошибку в другом наборе случаев. В новом окружении американские четвертаки считаются подделками, поскольку так же, как и объекты вида К, приводят к ошибке, неправильному толкованию и неверным сведениям. В конце концов, в США своего рода подделкой будет панамский «четвертак».

Как только наш прибор установлен в Панаме, должны ли мы продолжать говорить, что он все еще переходит в состояние, которое мы раньше называли состоянием Q? Физическое состояние, в котором прибор «принимает» монету, продолжает возникать, но не следует ли теперь говорить, что его нужно считать «реализующим» новое состояние – назовем его состоянием QB? В какой момент мы должны будем сказать, что изменилось значение (или функция) этого физического состояния прибора? Что ж, что бы мы ни сказали, ситуация предполагает известную степень свободы, если не сказать скуки: ведь в конечном счете датчик – это всего лишь артефакт; рассуждения о том, что он истолковывает нечто верно или ошибочно, о том, соответствуют ли реальности «переживаемые» им состояния – короче говоря, о его интенциональности, – будут «всего лишь метафорическими». Называйте внутреннее состояние прибора как хотите, но оно на самом деле (изначально, по сути) не означает ни «вот это – американский четвертак», ни «вот это – монета в четверть панамского бальбоа». По-настоящему оно ничего не значит. Это то, на чем, inter alia, будут настаивать Фодор, Патнэм, Сёрль, Крипке, Бёрдж и Дрецке.

Изначально датчик был разработан для определения американских четвертаков. Это – его «собственная функция»740 и, в буквальном смысле, его raison d’être. Никто бы и не подумал его создавать, если бы не поставил перед собой такую цель. Исторический факт обосновывает словоупотребление: мы можем называть нечто четвертачником, вещью, чья функция – опознавать четвертаки, так что относительно этой функции можно определять как ее соответствующие действительности состояния, так и ошибки.

Это не помешает изъять прибор из его первоначального окружения и приспособить (экзаптировать) для выполнения любых новых функций, которым способствуют обстоятельства и не противоречат физические законы. Его можно использовать для опознания объектов вида K, в качестве детектора фальшивок, детектора бальбоа-и-четвертаков, ограничителя для двери или смертоносного оружия. В своей новой роли он может «пережить» краткий период замешательства или неопределенности. Насколько большой нужно накопить опыт, чтобы перестать быть четвертачником и превратиться в детектор-монет-в-четверть-бальбоа (мы могли бы назвать его ч-бальбер)? В самом начале карьеры ч-бальбера, после десяти лет безупречной работы в качестве четвертачника, будет ли состояние, в которое перейдет прибор при контакте с монетой в четверть бальбоа, соответствующим действительности опознанием монеты этого достоинства или речь пойдет о совершенной в силу своего рода привычки ностальгической ошибке, принятии четверти бальбоа за американский четвертак?

Как сказано выше, наш прибор до смешного прост, и о нем никак нельзя сказать, что он располагает памятью наподобие наших воспоминаний об опыте прошлого, но можно сделать первый шаг к тому, чтобы его такой памятью наделить. Предположим, что в него встроен счетчик, показания которого меняются каждый раз, когда прибор переходит в состояние Q, и который после десяти лет службы будет свидетельствовать о 1 435 792 срабатываниях. Предположим, что после переезда детектора в Панаму счетчик не обнулили, так что после принятия первой монеты в четверть бальбоа он будет показывать, что прибор сработал 1 435 793 раза. Будет ли это свидетельствовать в пользу утверждения, что прибор еще не переключился на опознание монет в четверть бальбоа? (Можно и дальше усложнять и модифицировать ситуацию, если это способно повлиять на наши интуитивные предположения. Должно ли такое влияние возникнуть?)

Ясно одно: в четвертачнике (и его внутренней деятельности), рассматриваемом в индивидуальном порядке, нет абсолютно никаких сущностных свойств, которые могли бы позволить отличить его от оригинального ч-бальбера, созданного по заказу панамского правительства. Разумеется, значение должно иметь то, выбрали ли прибор из ряда других за его способность опознавать панамские четвертаки741. Если его выбрали новые владельцы (в самом простом случае), то, даже если они забыли обнулить счетчик, первое совершенное им действие будет соответствующим действительности опознанием четверти бальбоа. Новые владельцы могут с радостью воскликнуть: «Работает!» Если, в противном случае, четвертачник был отправлен в Панаму по ошибке или оказался там в результате случайного совпадения, то первое совершенное им действие не будет иметь никакого значения, хотя вскоре те, кто сталкивается с прибором, могут оценить его способность отличать панамские четвертаки от местных подделок, и тогда он может начать функционировать в качестве ч-бальбера в самом полном значении этого термина – хотя путь к этой «должности» и окажется менее формальным. Это, кстати говоря, уже противоречит мнению Сёрля, что функции могут быть только у артефактов, причем это – функции, которыми их наделили их создатели посредством совершения весьма специфических ментальных актов создания артефактов. Первые конструкторы четвертачника могли совершенно не подозревать о последующем использовании их предприимчиво экзаптированного изобретения, так что их намерения в расчет не принимаются. А новые владельцы, выбравшие прибор, тоже могут не суметь сформулировать какие-то конкретные намерения – они могут просто поддаться привычке полагаться на то, что четвертачник выполняет какую-то полезную функцию, не подозревая о бессознательной экзаптации, в которой поучаствовали. Вспомним, что в «Происхождении видов» Дарвин уже привлекал внимание к бессознательному отбору характеристик домашних животных; бессознательный отбор характеристик артефактов вовсе не является натяжкой; можно предположить, что он происходит достаточно часто.

Вероятно, Фодор и его товарищи не захотят спорить с таким рассуждением об артефактах, которые, по их утверждению, не обладают и толикой настоящей интенциональности, но их может обеспокоить, что я вынудил их ступить на скользкий склон; теперь давайте поговорим о совершенно аналогичном примере: о том, что глаз лягушки сообщает ее мозгу. В классической статье Леттвина, Матураны, Мак-Каллока и Питтса742 – еще одном шедевре из Института радиоинженерии – показано, что зрительная система лягушки чувствительна к небольшим движущимся темным пятнам на сетчатке, крохотным теням, практически в любых естественных обстоятельствах отбрасываемым пролетающими поблизости мухами. Этот механизм опознания мух закономерным образом связан с очень чувствительным «спусковым крючком» в языке лягушки, что прекрасно объясняет, как лягушки добывают себе пропитание в этом жестоком мире и тем самым способствуют распространению своего вида. А теперь вопрос: что именно сообщает глаз лягушки ее мозгу? Что мимо пролетает муха, или что мимо пролетает муха-или-подделка (фальшивая муха того или иного рода), или что мимо пролетает предмет вида F (того вида, что неизбежно заставляет срабатывать это зрительное устройство)? Будучи разработчиками дарвиновской теории значения, мы с Милликан и Израэлем обсуждали этот самый пример и попытки Фодора доказать, что, по его мнению, не так со всеми эволюционными рассуждениями о подобных значениях: все они слишком расплывчаты. Они не в состоянии отличить (как следовало бы) такие сообщения лягушачьего глаза, как «вот летит муха» от сообщений наподобие «вот летит муха или небольшое темное тело» и так далее. Но это неверно. Можно использовать конкретную окружающую среду, в которой находится лягушка (в той мере, в которой мы можем определить, что это за среда), чтобы провести различие между разными кандидатами. Для этого мы прибегаем ко в точности тем же соображениям, которые высказывались в ходе решения вопросов (в той мере, в которой их имело смысл решать) о значении состояния четвертачника. И если невозможно сказать, в какой именно среде происходил отбор, то нельзя ответить и на вопрос о том, что по-настоящему означает сообщение лягушачьего глаза. Все это можно сделать еще нагляднее, отослав лягушку в Панаму – или, точнее, поместив ее в новую окружающую среду, осуществляющую давление отбора.