Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

– Днесь таинством церкви соединены вы навеки, да вместепоклоняетесь Всевышнему и живете в добродетели; а добродетель ваша есть правдаи милость. Государь! Люби и чти супругу, а ты, христолюбивая царица, повинуйсяему. Как святой крест – глава церкви, так муж – глава жены. Исполняя усердновсе заповеди божественные, узрите благо и мир!..

Ну и где они, те мир и благо? Равнодушное, чужое телопринимает его, но что творится в сердце и голове его молодой жены, Иван Васильевичникак не может постигнуть. Вот уж что-что, а равнодушными он никогда неоставлял своих женщин, да и они его. Одна Василиса чего стоила! Он не любилвспоминать об этой изменнице и прелюбодейке, однако мысли о ней возбуждалипресыщенную, усталую плоть. Снова и снова набрасывался на послушнораспростертое тело молодой жены и, получив, наконец, желанное, уходил, оставляяее точить слезы в подушку, метаться в пуховиках и твердить, как заклинание: «Дамолчит всякая плоть!»

Постепенно муж и вовсе перестал навещать Марьюшкинуопочивальню. Забыл ее государь, совсем забыл, и родные забыли – никто ненавестит царицу. Дальние родственники Нагих, которых удалось пристроить придворе, начали обиженно коситься на Марьюшку. У них одно на уме: сыщи место длятого или другого, замолви перед государем словечко. А как замолвить, еслигосударь к ней глаз не кажет? Опять одна – и днем, и ночью. Старые боярыни, те,что давно служат при дворе, всяких цариц видели-перевидели, и хоть говорятМарьюшке льстивые речи, не раз замечала она злорадные взгляды старух. Небосьдумают: «Быстро же надоела она государю! Недолго, видать, Нагим от сладкогопирога откусывать, того и гляди, загремит молодка в монастырь… небось вТихвинский, к Колтовской отвезут!»

Старшая боярыня Сицкая больше всех невзлюбила царицу – с тойсамой минуты, как вместо ее племянника был назначен в Посольский приказ братМарьи Нагой. И теперь, стоило ей застать молодую женщину в задумчивости,особенно тягучими осенними вечерами, когда меркнут, догорая, восковые свечи ввысоких подсвечниках, а ветер уныло воет за плотно прикрытыми ставнями, ещеусугубляя тоску, как боярыня злорадно начинала вспоминать ее предшественниц,которые тоже были избраны за красоту, но не удалось, не удалось им удержатьлюбовь государеву! Как заведет страшные рассказы… словно и не видит, что умолодой царицы уже слезы в глазах стоят от страха и тоски.

В монастырь! Неужели ее отправят в монастырь?!

Она зажимала сердце ладонью и втихомолку молилась, чтобы уСицкой язык отсох. Приказать ей замолчать и явить свой страх не позволялагордость. Терпела и думала, что теперь, кажется, понимает, почему ее грозныйсупруг так ненавидел старинное боярство…

Потом Сицкая, насладившись молчаливыми страданиями царицы,спохватывалась:

– Ой, заболталась я. Что ж ты не остановишь меня, старую,матушка? Спать давно пора, спокойной тебе ноченьки!

И уйдет, втихомолку похохатывая, довольнехонькая, словнонаелась сладостей.

Время еще раннее, сон нейдет. Но делать нечего, нечего,тоска… Марьюшка заберется на высокое ложе, отпустит девку-постельницу и лежит,точит в подушку слезы, думая, что все могло быть иначе, если б царь оказалсямолод… В самом деле, лучше бы ее не за самого государя просватали, а за егостаршего сына. Иван Иванович недавно женился в третий раз. Какая жалость, чтораньше не надумал… Ведь Марьюшка куда краше, чем его невеста Елена Шереметева –худощавая, смуглая, а глаза ее черные – наверняка недобрые глаза! Но Шереметевауже беременна, а она, Марьюшка, все еще порожней ходит, хотя минуло два года содня ее свадьбы.

Ребенок! Если бы у нее родился ребенок, нечего было быбояться монастыря. Как бы ни сделался хладен к ней государь, он не посмеетотправить в затвор монастырский мать царевича. Даже он, которому закон неписан, – не посмеет! Почему же она никак не может зачать? Ведь уже другой годзамужем! И не оттого ли государь бросил к ней хаживать, что убедился в еенеспособности к деторождению?

Теперь она верила во все долетавшие прежде и казавшиесянеправдоподобными слухи, будто царь снарядил посольство в Англию: снова началискать невесту за морями. И кто решится отказать могучему царю московскому?!

Тогда – все, конец. Тогда дела ее совсем плохи… может быть,сейчас, в эту самую минуту, муж ее обдумывает, когда именно послать бесплодную,опостылевшую, ненужную больше жену в монастырь!

Марьюшка стиснула руки на груди, вглядываясь в темноту,рассеянную слабым светом лампадки. Ей уже давно слышались какие-то странныешорохи за дверью, но она не обращала внимания, думала, что чудится, однакотеперь пол явно скрипнул, как будто под ногами нетерпеливо топтавшегосячеловека.

Может, девка-придверница бродит по сеням, наскучив сидеть налавке? Ну конечно, она! Кто там нынче, Сонька или Феня? Не вспомнить – все онина одно лицо, все льстиво улыбаются и потупляют лживые глазки.

– Сонька! – окликнула молодая царица нетвердым голосом. –Сонь, а ну войди!

Дверь оставалась затворенной, заспанная рожица придверницыне возникла меж створок, не вопросила, позевывая:

– Чего изволишь, матушка?

Тишина, тишина… однако слабое поскрипывание половиц слышитсявсе отчетливее. Может быть, это потрескивают сухие доски? За лето и осеньнапитались сыростью, а теперь высыхают в тепле натопленных печек – и скрипят наразные голоса?

Она уговаривала себя лечь, успокоиться, но не могла.Твердила, что это все чудится, но страх – плохой утешитель.

Чуть слышный шорох казался преувеличенно громким. Ужемерещилось, что за дверьми снуют туда-сюда не один человек, а несколько. Вконецпотеряв терпение, Марьюшка резко соскочила с постели. Надо поглядеть, что тамтакое, а то покоя не знать! Пробежала несколько шагов к двери – и замерла босаяна медвежьей шкуре, брошенной поверх ковров. Из-под двери несло сквозняком поногам, но она этого не чуяла, пригвожденная к полу страшной догадкой.

Да ведь это топчутся за дверью те, кого послал к нейгосударь! Он окончательно разочаровался в жене и решил избавиться от нее именнонынче ночью. Под покровом темноты ее выволокут из дворца, завернутую в шубы, скляпом во рту, швырнут в телегу – и по расквашенной осенними дождями дороге вывезутиз Александровой слободы в безвестность и стужу далекой монастырской кельи. Иникто не увидит, не узнает, не подаст помощи. Слобода спит, темны все окна,темно, маслянисто плещется вода в еще не замерзшем озере и речке Серой,известных изобилием рыбы…

Из Марьюшкина горла вырвался слабый стон, но она зажала роти замерла, зажмурясь от новой страшной мысли.