Перезагрузка времени - Отто Шютт

Утреннее солнце сменило ночную духоту невыносимым зноем. Ён проработал всю лунную ночь, убежденный в том, что мысли-паразиты скоро отступят. Хватаясь за все подряд, зачем-то натаскал мешки с соломой, хотя поперечные жерди еще не установлены.

«Неужели все придется начать с нуля? – в поту и опилках рассуждал он, сидя на верхней площадке, с которой подгонял стропила для чердака. – Опять окажусь в Пусане, буду уговаривать Трэя на побег, а потом многолетние скитания, смерть Анны Андреевны… Я не переживу ее уход еще раз. Как же я не хочу повторения, как я ненавижу цикличность!»

Он взялся за пилу. Инструмент подпевал голосом Чиёко:

– Я щелкну пальцами и мир исчезнет. Твои достижения испарятся, а твой разум отправится абиграммой в настоящее прошлое. Не факт, что тебе повезет вырваться из лап мистера Кси.

Отпиленный кусок глухо шмякнулся. На спиле бревна из причудливых годовых колец проявился образ Чиёко. Ён отбросил пилу, упавшую с характерным взвизгом. Схватился за топор и принялся кромсать ненавистную деревяшку.

– Ён? – прозвучал встревоженный голос Трэя. – Ты в порядке? Спускайся, я принес попить. – Он держал кувшин с водой и льняное полотенце. – Хватит работать в праздник, пойдем купаться! Вода такая хорошая…

Чиёко. Она стояла за спиной его друга. Полупрозрачная, как голограмма, с распущенными волосами и в грязной сорочке.

– Прощайся с ними, нам пора! Ах, у тебя же нет языка. Какая жалость, – злорадствовала она.

Ён зажмурился. Старушечье хихиканье отдалялось, пока окончательно не стихло. Огненно-красное пятно солнца постепенно сужалось и тускнело. Что-то влажное накрыло его, такое растворяющее, легкое, обволакивающее.

Его отключили от симуляции. Все закончилось, так неожиданно и бессмысленно.

Он открыл глаза и увидел обеспокоенного Трэя. Тот прикладывал ко лбу мокрую тряпку.

– Опять ночь напролет работал. Так же нельзя, жарища такая. Ты чуть не разбился.

Чиёко исчезла. Они были вдвоем, а где-то вдалеке бродили односельчане. Они собирали длинные столы из досок и козел, устанавливали скамейки, разводили костер – шла подготовка к двум свадьбам.

Ён, лежа на мешке с хрустящей соломой, облегченно вздохнул. Показалось. Он приподнялся и обнял Трэя, будто встретился с ним после долгой разлуки.

– Ну, что ты? Обычный солнечный удар, – похлопал он его по спине. – Этот дом не стоит того, чтобы убиваться.

«Наш дом».

Трэй улыбнулся. Ён, окончательно придя в себя, поднялся. Он увлек своего спасителя к берегу, чтобы изъясниться. Щурясь от солнечных зайчиков, разбегающихся от водной глади, Ён начертил корейскими иероглифами на мокром песке:

«Этот мир идеален, чтобы быть настоящим».

– О чем ты? – не понял Трэй.

«Когда все так безупречно, я чувствую, что скоро все закончится».

– Ты о стройке?

«Я НЕ ХОЧУ НАЧИНАТЬ ВСЕ ЗАНОВО», – размашистые иероглифы вспороли влажный песок.

Трэй непонимающе захлопал глазами. Ён провел по его лицу блуждающими пальцами, как делала Анна Андреевна, когда в слепой стихии воплощала незримый для себя образ. На плечо Трэя неожиданно села бабочка, ее крылья были странной формы, будто их подрезали, но это не мешало ей летать. С шепчущих губ Ёна считывалось: «Я пришел к своей мечте».

– Ён, я тоже… – Трэй не договорил. Слова казались лишними.

Ён-строитель вывел фразу японскими иероглифами:

«Моно-но аварэ. Я остаюсь тут навсегда!»

Что-то морозящее пробежало по коже. Налетевший ураган вспахал две широкие борозды на озерном зеркале, поднял водяной пар, раскачал плот, пришвартованный к деревянному причалу. Односельчане, испугавшись, разбежались кто куда. Дикие свиньи с визгом метались в закрытом загоне.

Гражданский космолет с японским флагом на борту описал круг и приземлился возле недостроенного жилища. Ён направился к летательному аппарату, увлекая за собой озадаченного Трэя.

Из космолета вышли Ичинами, Сейджи и Сабуро. Низко поклонившись, они протянули конверт. Ён не спешил его открывать. Достав из кармана уголек, которым он делал отметины на бревнах, кривым почерком написал поверх: «Моно-но аварэ».

– Ён-сама120, откройте, пожалуйста, – попросили они.

Трэй растерянно наблюдал за невозмутимыми близнецами, за немым отчаянием Ёна, за его неуемным дрожанием пальцев, боящихся разорвать белоснежную оболочку.

Наконец Ён вытащил плотный лист. Перевернул. Абиграмма была написана по-японски:

Чиёко.

«Я проиграл пари?» – нервным почерком нацарапал он.

– Благодаря вашему героизму Земля в безопасности. Минерал изолирован на Дэнкинсе и человечеству ничто не угрожает, – ответили они.

«Если я выполнил условия, почему меня призывают в Совет?»

– По словам Чиёко, вашей самоотверженности нет предела: ради землян вы были готовы пожертвовать собой. Для нас огромная честь сопровождать вас… – они замолкли, как только Ён приподнял руку, чтобы письменно изложить свой протест, но и он замер, вспомнив разговор с Чиёко в чайном домике и ее право на читерство.

Сознание не сразу поддалось той истине, что время было перезагружено на самом деле. Он вовсе не в компьютерной симуляции, иначе за ним не полетели бы через половину континента, а попросту отключили бы виртуальную реальность. Чиёко не изменила своему главному правилу и исполнила то, за чем к ней приходили Ёны. Заражение ксеновирусом больше не угрожает миру, и в этом была ее не меньшая заслуга.

У него было полчаса, чтобы проститься. Эти дорогие тридцать минут растаяли в объятиях с Трэем, с близкими и родными ему людьми. Кто-то спрашивал, что случилось, кто-то тихонько плакал, и эти слезы скатывались также неупорядоченно, как капли конденсата по стеклу космолета, взмывающего навстречу красной точке – взошедшему солнцу.

Машущие люди, песчаный берег, горное озеро, в зеркале бытия которого отражался взлетающий космолет, извилистая пуповина реки, питающая ледяные воды океана – ландшафт скоротечно уменьшался, пока не скрылся за клочьями облаков. А Ён все смотрел куда-то вниз, и те долгие километры, которые он наматывал в беспомощности и потерянности на протяжении многих лет, проносились с дикой скоростью. Глядя на пройденный путь, казавшийся когда-то бессмысленным, отягощающий своей пустотой и обреченностью, Ён неожиданно понял, что эта дорога жизни подарила ему множество смыслов и исполнила его мечты из несбывшегося будущего.

Улетая, Ён не сожалел о прошлом, о том, что не успел сказать или сделать. Он с благодарностью принял те превратности, через которые провела его судьба. Боль утраты и скорбь, терзания, потеря веры в себя, навязчивые мысли, неисчерпаемое отчаяние – среди этих страданий, казавшихся безграничными, он обнаружил, что и любовь не имеет границ. И будь у него возможность перезагрузить время, он не стал бы ничего менять. В мире, представлявшимся ему иллюзорным, он обрел истинное счастье. И в этом был его триумф.