Великий Тёс - Олег Слободчиков

Служилые и ясыри погрузились в струги. Всем было тесно, но плыть под парусом при попутном ветре или на веслах быстрей и легче, чем карабкаться по каменистому берегу. Чем дальше уходили струги от селенгинской дельты, тем выше становились горы, тем ближе они подступали к воде.

По нескольку раз за день на стругах поднимали и спускали паруса. Плыли, прижимаясь к берегу, опасались нежданных сильных ветров, чтобы тяжелогруженые суда не вынесло на середину. Между тем берег, вблизи которого держались, все круче поворачивал на закат, а противоположный приближался. Среди леса и скал, то подступая к воде, то удаляясь от нее, шла торная конная тропа.

Рыжебородый ясырь по прозвищу Бабанурхун91, указывая рукой на закат, говорил, что слышал про путь к большой реке в той самой стороне, где сходятся горы берегов. Казаки сомневались в тех слухах: скалы, от которых их унесло к Селенге, остались далеко в стороне, а расстояние до другого берега уменьшалось. Похоже было, что берега и хребты где-то там сходились клином-

Вскоре со стругов заметили на тропе кочующих тунгусов. Служилые высадились, побежали к ним. Тунгусы не прятались в лесу, а спокойно глядели на приближавшихся людей.

— Луча, луча! — удивленно переговаривались между собой.

Похабов поприветствовал их по-тунгусски, одарил и стал расспрашивать о тропах и реках. Тунгусы были здешнего, сильного и многочисленного чил-кагирского племени. Они подтвердили слова Бабанурхуна, что на Ангару можно выйти по той самой тропе, на которой шла беседа, и то, что крутые берега Ламы сходятся. Князец обмолвился, что там, возле Шаманского камня, живет сидячий человек, которого буряты зовут Дархан, а тунгусы — Медвежий Огрызок.

Кровь ударила в обветренное лицо Ивана Похабова. Он догадался, в какие края занесло отряд и кто этот Медвежий Огрызок.

ГЛАВА 11

Если в голове начинали мельтешить какие-то воспоминания о молодости и прошлой жизни, Егорий Похабов, по прозвищу Медвежий Огрызок, отмахивался от них, как от навязчивого гнуса, открещивался, как от кошмарных снов. Его жизнь началась здесь, на берегу Байкала, куда привел Бог с семьей, ничего другого он ни знать, ни помнить не хотел.

Когда голодным, оборванным отроком он ходил в поводырях у слепых старцев и пел о Беловодной Ирии, то представлялась ему страна, где много света, где шумят листвой густые леса, плещется рыба в тихих озерах, где из-за бескрайнего синего моря поднимается солнце.

Впервые увидев долину, в которой обосновался, Угрюм узнал ее и вспомнил. С трех сторон она была укрыта высокими горами, густо заросшими лиственничными деревьями, а с восхода песчаными дюнами байкальского берега. Из воды, раскинувшейся до самого неба, по утрам поднималось солнце.

Речка, возле которой он построил дом, была так чиста, что глаз не различал границы между водой и воздухом, казалось, будто серебристые стаи рыб летают над цветными каменьями дна. По выходе из гор на равнину, степенно петляя, речка эта прорезала луга и болото. Песчаный вал, намытый прибоем, разгораживал три соровых озера. На том, что было больше других, расцветали огромные кувшинки. По берегам среднего цвели ирисы.

Луговая часть речки походила на сад Абдулы-Ивана. Весной здесь кружилась голова от аромата и было бело от черемухового цвета, поляны буйно пестрили жарками и колокольчиками.

Горы защищали долину от ветров. Зимой сюда прикочевывали тунгусы, ставили два-три чума на лугах, камлали своим божкам на Шаманском мысе, за скальной грядой, врезавшейся далеко в Байкал. Они пережидали здесь холода и снова уходили на хребты гор, покрытые кедровым сланцем и вечнозеленым лесом.

Пока в доме был достаток, покладистая жена Угрюма выглядела вполне довольной своей судьбой и во всем полагалась на мужа. Она считала, что если доверилась мужчине — нужно доверять до конца, а не перечить по пустякам.

Тестя с тещей, потомственных кочевников, окружавшая красота природы ничуть не восхищала. Они считали себя людьми, живущими в яме, и терпеливо томились оседлостью. Тайга и горы наводили на них уныние. Старики соглашались с зятем, что жить здесь можно, но в щелках их глаз, скрытых морщинистыми веками, тлела безысходная тоска по степи.

— Хада гэр92, — то и дело бормотали они, со вздохами оглядывая окрестности. Старик со старухой часто уходили на берег и подолгу глядели на бескрайнюю гладь воды. Когда в доме не нужна была их помощь, они ставили старенькую юрту на намытом прибоем песке и никак не могли взять в толк, зачем зять построил дом в лесу, среди болот.

За причудливыми скалами горного хребта, сползавшего в воду, были просторные заливные луга байкальского култука. Из пади между горными хребтами, куда вечерами заходило солнце, почти непрестанно дули сильные ветра. Зимой они обнажали землю, и полсотни голов скота могли пастись круглый год. По степным понятиям это не богатство, но для одной семьи хватило бы. Построй зять свой теплый дом даже там, старикам было бы легче: видно далеко.

Но Угрюму хотелось жить скрытно, оттого он и построил дом в сосновом бору между черновой тайгой и болотом, в стороне от выпасов и торных троп, вдалеке от открытого берега Байкала и даже от чистой речки. Для его скота хватало выпасов на здешних полянах. А зимой, когда за Шаманским мысом не было чужого скота, он перегонял туда, на потравленные луга, свое стадо, табун и отару.

Угрюм злился на князца с верховий Иркута: за один переход по тайге его стада и табуны теряли в весе больше, чем набирали его на здешней траве. Кочевал Нарей не столько по нужде, сколько из вредности и любопытства. Но его многочисленные стада быстро объедали все побережье култука, перебирались через отрог хребта, на яланные поляны и покосы долины, подъедали накошенное в зиму сено. Это было одно из бедствий, которые Угрюму приходилось терпеть ради добрососедства с князцом.

Приятней и безвредней всех других народов для него были тунгусы. Угрюм ковал им ножи, рогатины, посуду. Таежные кочевники щедро расплачивались соболями и убегали от нечистой силы, которая, по их поверьям, шла по следу рода и всячески вредила ему. Они путали следы и не оставляли на своих стоянках ничего, кроме примятой травы, нечистоты, выстывшие кострища и те скрывали.

Вдоль берега Байкала то и дело проплывали на стругах промышленные люди, их тайный путь уходил за море. От них Угрюм имел свою прибыль: ковал поделки, зимой делал струги и с выгодой менял на меха, торговал коровьим маслом, сметаной, сушеным творогом, курил вино из ягод и молока.

Русских людей он опасался, в дом не зазывал, обычно сам выходил к их стану, и если промышленные ему не нравились, прикидывался немым бол-дырем или дураком. Мало кто знал, где его дом и кто он таков.

Монголов Угрюм опасался даже больше, чем своих единокровников. Те приезжали по-хозяйски, как к кыштыму, разводили огонь среди двора, пировали. Если им не хватало дров для костра, ломали забор, баню или лабаз. Могли щедро одарить, могли прихватить все что понравится. Но железо можно было купить только у них.