Лев Африканский - Амин Маалуф

Три дня спустя один из наших соседей, нотариус, старик лет за семьдесят, взятый в заложники вместе с моим отцом, вернулся домой: он прикинулся больным, и кастильцы побоялись, как бы он не испустил у них дух. От него узнали, по какой дороге увели заложников, и мать решила с рассветом отправиться поджидать отца у ворот Нажд, в южной части города, недалеко от Хениля. Она сочла, что будет разумнее взять с собой и Варду, которая в случае чего сможет объясниться со своими единоверцами.

Мы вышли из дома, чуть только забрезжило; мать и Варда несли нас с Мариам на руках. Пробираться приходилось очень медленно, поскольку ноги скользили на промерзшем снегу. Мы миновали Старую Касбу, мост Кади, Маврский квартал, Еврейский квартал, ворота Горшечников, не встретив ни одного прохожего; только доносящееся из домов позвякивание посуды напоминало время от времени, что мы не в заброшенном лагере, обитаемом призраками, а в живом городе, где людям требуется есть и пить.

— Самое начало дня, но отчего-то у ворот Надж ни одного часового, — рассуждала вслух моя мать.

Она поставила меня на землю и толкнула створку двери в воротах. Та без труда подалась. Мы вышли за пределы города, не зная, какую из дорог выбрать.

Не успели мы сделать и нескольких шагов, как нашим глазам предстало необычное зрелище: две группы всадников как будто бы направлялись в нашу сторону — одна справа рысью поднималась по дороге, идущей в гору от реки, другая слева спускалась тяжелой поступью от Альгамбры к реке. Вскоре от второй группы отделился всадник и поскакал чуть быстрее. Мы поспешили вернуться в город, но не стали плотно прикрывать дверь ворот и могли наблюдать за происходящим. Когда всадник, прискакавший со стороны Альгамбры, был совсем близко от нас, мать едва сдержала крик:

— Боабдиль!

Боясь, как бы нас не услышали, она зажала мне рот рукой, хотя и я, и моя сестра молчали, увлеченно наблюдая за зрелищем, представшим нашим глазам.

Лица султана я не видел из-за тюрбана, надвинутого на лоб по самые глаза. Под ним была самая обыкновенная лошадь, которая не шла ни в какое сравнение с двумя конями, поднимавшимися с седоками от реки. То были поистине королевские рысаки: убранные в шелк и шитую золотом парчу. Боабдиль хотел было слезть с лошади, но Фердинанд жестом остановил его. Султан подъехал к нему поближе и попытался завладеть его рукой, чтобы поцеловать ее, но король отдернул руку, и Боабдиль, склонившись, смог приложиться лишь к его плечу — это был знак, что он по-прежнему остается султаном и не низложен. Конечно, и речи не шло о том, чтобы оставить его в Гранаде, новые хозяева города определили его в наместники небольшой сеньории в Альпухаррских горах, куда позволили удалиться также его родным и приближенным.

Все это произошло в считанные секунды, после чего Фердинанд и Изабелла поскакали к Альгамбре, а сбитый с толку Боабдиль покрутился на месте и также двинулся в путь, да так неспешно, что вскоре его нагнал обоз, состоящий из сотни с лишним всадников на лошадях и мулах: мужчины, женщины, дети и огромное количество подвод с сундуками и предметами, завернутыми в ковры и ткани. На следующий день поползли слухи, что султан вырыл останки своих предков и увез их с собой, не желая оставлять врагу.

Говорили также, что он не смог вывезти все свое добро и спрятал сказочное состояние в пещерах горы Шолаир. Многие тогда же замыслили отыскать его! Поверите ли, на протяжении всей своей жизни мне встречались люди, мечтавшие только об одном — золоте Боабдиля! Знавал я и таких, кого повсюду называют канназены, — они заняты исключительно поисками сокровищ, в Фесе же их такое множество, что они регулярно собираются на ассамблеи и даже избирают консула для разрешения тяжб, возникающих с хозяевами домов, пострадавших от их подкопов. Эти канназены убеждены, что спрятанные правителями прошлого богатства были заколдованы, чтобы никто не мог их откопать, и потому часто прибегают к услугам колдунов. Стоит вступить с канназом в разговор, как он тут же начинает божиться, что повидал на своем веку горы злата и серебра, да вот только не смог до них дотронуться, поскольку не знал нужных слов и не имел нужных ароматических масел, чтобы снять заклятие. При этом он непременно подсунет вам под нос особую книгу, в которой поименованы все места, таящие в себе сокровища, правда, в руки не даст!

Не знаю, покоятся ли до сих пор сокровища, веками накапливаемые насридами, в андалузской земле, но мне это представляется маловероятным, ведь Боабдиль отправлялся на чужбину навсегда, ромеи позволили ему вывезти все, что он пожелает. Богатый, но несчастный, долго стоял он, впав в оцепенение, с затуманившимся взором, на последнем хребте, откуда еще была видна Гранада. Кастильцы прозвали это место «последний вздох мавра». Говорят, он пролил там несколько слез стыда и угрызений. «Плачешь, как баба, по царству, которого не смог защитить, как мужчина!» — якобы бросила ему тогда его мать Фатима.

«Для нее, — скажет мне позже отец, — то, что произошло, было не только победой кастильцев, но и, возможно, даже в первую очередь, реваншем ее соперницы. Дочь султана, жена султана, мать султана, Фатима всю жизнь провела в гуще политических интриг, занимаясь ими гораздо больше, чем ее сын, который охотно удовольствовался бы жизнью, полной развлечений и не чреватой никакими опасностями. Это она подтолкнула сына к власти, вынуждая скинуть с трона ее собственного супруга Абу-ль-Хасана, виновного в том предпочтении, которое он отдал красавице Сорайе. Это Фатима понудила Боабдиля бежать из башни Комарес, детально разработала план захвата власти и низложения престарелого монарха. Так когда-то она оттеснила конкурентку и ее детей от трона.

Но судьба во сто крат переменчивее, чем шкура хамелеона, как говаривал один поэт. И покуда Фатима уносила ноги из побежденного города, Сорайя вернула себе прежнее имя Изабель де Солис и крестила двух своих сыновей, Саада и Насра, под именами дон Фернандо и дон Хуан, инфанты Гранадские. Они не единственные члены султанской семьи, предавшие отцов и ставшие испанскими подданными: Йахия ан-Наджар — недолговечный герой „партии войны“, даже опередил их, получив при крещении титул герцога Гранада-Венегаса. Тотчас после сдачи города он стал „старшим альгвасилом“, то есть начальником полиции, что свидетельствует о том, каким доверием он пользовался у победителей. Его примеру последовали и другие, и среди них секретарь султана Ахмед, который некоторое время назад был заподозрен в шпионаже в пользу Фердинанда.

Следующий за поражением день часто обнажает всю ничтожность человеческих душ. Говоря так, я думаю не столько об Йахии, сколько о визире ал-Мюлихе. Во время переговоров о судьбе вдов и сирот Гранады — как он нам объяснил на том совещании в Альгамбре — он не забыл и о себе: за капитуляцию города, которую он так ловко ускорил, он получил от Фердинанда двадцать тысяч золотых кастильских монет, что соответствует десяти миллионам мараведи, да еще в придачу обширный кусок земли. Прочие влиятельные особы, с самого начала благожелательно настроенные по отношению к новой власти, также не остались внакладе».

Жизнь в Гранаде тут же стала налаживаться, словно Фердинанд желал избежать массового исхода мусульман. Заложники вернулись на следующий день после вступления в город католических королей; отец рассказывал, что обхождение с ними было такое, словно они какие-нибудь важные шишки. В Санта-Фе их препроводили не в тюрьму, а в обычные дома, позволили ходить небольшими группами по улицам, заглядывать на рынок, правда, к ним была приставлена охрана как для надзора, так и для предотвращения возможной стычки с каким-нибудь подвыпившим или чересчур воинственно настроенным солдатом. Во время одной из таких прогулок отцу указали на генуэзского мореплавателя, сидящего в таверне, о котором говорил весь город. Звали его Кристобаль Колон[17]. Толковали, будто он намерен достичь на каравеллах Индии. Он и не скрывал своей надежды заполучить на свою экспедицию часть сокровищ Альгамбры и уже не одну неделю находился в Санта-Фе, добиваясь приема пренебрегавших им короля или королевы, хотя за него и хлопотали многие высокопоставленные особы. В ожидании аудиенции он забрасывал монархов посланиями, что вызывало их раздражение, поскольку им было не до того. Мохаммед никогда больше не встречал этого генуэзца, я же частенько слыхал о нем.