Про что кино? - Елена Колина

Андрей Петрович коротко кивнул. Казалось, он не вполне понимал, что происходит, не понял еще — все, все страшное позади.

— Скажи хотя бы, какая она? — попросил Ник. — Ну, не знаю… куда будет поступать?

— Она? Да какая… нормальная. Хорошо учится, занимается спортом… ну, еще это… матери по дому помогает, — перечислил Андрей Петрович и тяжело задумался, что еще сказать. — А поступать… будет поступать. Или работать пойдет. Она такая… как должно быть.

Он не смог бы выразить свою мысль словами. Нина — комсорг, спортсменка, простая, обыкновенная — была такой, какой первый секретарь райкома Смирнов хотел видеть всю страну. Всю страну, но не своих дочерей. Нина будет поступать — или работать, с ней все будет в порядке, она сама несет ответственность за свою жизнь. А девочкам — девочкам он даст самое лучшее, самое красивое, что есть в стране, — университет, филфак. Английское отделение, скандинавское отделение — звучит как сказка. Девочки станут литературоведами, переводчиками, искусствоведами, перейдут в иной круг, в интеллигентную жизнь. Если, конечно, он останется первым секретарем.

— Не плачь, Андрюша, останешься начальником, — словно прочитав его мысли, хохотнул Ник. — Не буду врать, это было приятное ощущение — держать твою жизнь в своих руках. Ну, теперь можешь спать спокойно. Я не разрушу твою жизнь. Я так решил. Но ты возьмешь деньги.

Ник поднял руку, помахал в воздухе авоськой. В авоське тюк, как будто Ник принес с собой скомканный плед, чтобы, подложив под голову, переночевать на земле.

— Понял, — медленно произнес Смирнов и, пригнувшись, пошел на Ника. — Ты… ты… ты… мне… деньги… воровские… — рычал Смирнов. И вдруг легко, со смешком: — Ну, ты даешь!..

Вот теперь он понял. Ник не сдаст Витюшу, а за это… За это он должен взять на хранение воровской общак. Ловко придумано — хранить воровской общак у первого секретаря райкома! Такой, значит, у Ника расчет — повязать его этими деньгами. Эта его авоська — гарантия их связи, хозяина Петроградки и преступника-цеховика.

— Я все понимаю, Андрюша. Вступая со мной в сговор, ты принимаешь решение не только взять мои деньги, ты одновременно покрываешь своего зама — ты сам становишься преступником, в твоих, конечно, координатах. — Ник осторожно улыбнулся. — …Ты спасаешь себя, свою шкуру, совершая преступление, но что делать… Ты должен мне поверить, а я тебе. Мы в одной связке, и ты не белый и пушистый. По-другому никак. Выбирай.

— Это что же, мы с тобой будем сотрудничать?.. Будем подельники?.. Ты что, клоун, правда считаешь, я могу на это пойти?.. — удивленно сказал Смирнов. Поддал ногой авоську, и Ник, отступая назад, наткнулся на кочку, пошатнулся.

— Ну что ж. Тебе решать.

— На хуй, иди ты на хуй… Давай. — Смирнов протянул руку.

Ник только сказал «ты возьмешь деньги», а он уже знал, что возьмет. Рука повисла в воздухе — Ник отчего-то медлил.

— А ты ведь знаешь, Смирнов, что тебя не арестуют. Если ты со мной не договоришься, ты должность свою потеряешь, из партии тебя вышибут, но не посадят. Ты не ареста боишься, ты…

Смирнов опустил руку.

— Ты врешь! Ты сказал, ради дочки выбрал… это… лишние четыре года на зоне… Врешь! Ты, сука, хотел меня прищучить, доказать. Вот теперь победу надо мной празднуешь… А у меня девочки. Они в чем виноваты? Они привыкли… У девочек отец я, а не никто.

— Так ведь и ты врешь! Ты что, ради своих девочек выбрал стать преступником?.. Не-ет!.. Ты от власти отказаться не можешь. Не хочешь быть никем, помидоры на даче выращивать. — Ник приблизил лицо к Смирнову, зашептал: — …Не хочешь помидоры?! Тебе лучше отказаться от принципов, чем от власти… Я знал, что ты обосрешься, я все рассчитал… Ну, и кто же победил, Андрюша?.. — Ник скривил губы в насмешливой улыбке, протянул авоську Смирнову: — Держи, не потеряй.

Смирнов взял авоську, приподнял, поболтал в воздухе, вопросительно взглянул на Ника — авоська с деньгами оказалась странно тяжелой.

— Господи, Андрюша, ты что, идиот? Ты думал, там деньги?.. Маленький ты мой, наивный… Это другие деньги.

Ник улыбнулся, покрутил пальцем у виска — это у Смирнова удар под дых со звериным рыком, а у Ника все фиглярство, паясничанье, треп. Треп, а в глазах торжество.

Смирнов скрипнул зубами от злобы — бывший и будущий зэк над ним насмехается, дожили!

…Костер уже почти погас, Смирнов пошевелил ветки, чтобы раздуть пламя, и с размаха бросил авоську в костер. Пропади они пропадом, эти его… другие деньги!.. Пошел к дому, постоял у крыльца, вернулся, загасил костер, вытащил из костра металлическую коробку. Оглянулся — в будке охранников был погашен свет, — отошел в дальний угол участка, открыл и тут же, не смотря, захлопнул. …Ник сказал «там рыжье и камушки». Рыжье — это золото, камушки — бриллианты. Воровской жаргон!.. Про рыжье свое и камушки Ник понимает, а что он знает про власть?..

Смирнов взглянул на светящиеся окна дома… А если бы она узнала? Она, без сомнения, сочла бы это предательством. Это и есть предательство. Но что ему оставалось? Если он возьмет деньги — он подлец. Если не возьмет и подвергнет позору девочек — он подлец.

Андрей Петрович закопал коробку в малиннике, глубоко закопал, и, по-стариковски подумав «нужно новых кустов прикопать», удовлетворенно вздохнул — если когда-нибудь и найдут клад — лет через сто, не меньше. И вдруг тяжелое вязкое ощущение, с которым он жил последнее время «все, теперь все…», ощущение себя человеком, стоящим на пороге начала старения, сменилось на возбужденное «я еще ого-ого, у меня еще все впереди!».

Ольга Алексеевна смотрела из окна в прихожей — сорок минут назад он выходил из дома сгорбившись, как старик, а сейчас шел обычной своей чуть разлапистой наступательной походкой, и лицо, ей показалось, было прежнее, живое.

Андрей Петрович вошел в прихожую и вдруг ощутил, что у него стоит — он никогда даже мысленно не употреблял это грубое слово по отношению к ней, но ведь все, что сегодня происходило, было никогда: он никогда не переходил так резко от тупого ожидания позора к эйфории помилованного перед казнью, никогда не предавал себя…

Андрей Петрович двинулся к ней, на ходу расстегивая брюки. Не говоря ни слова, прижал к стене, поднял юбку, рванул колготки и, больше не раздевая ее и не раздеваясь сам, безоговорочно доказал, что он не импотент. Ольга Алексеевна прерывисто шептала «Андрюша, осторожней…», но это не было ее обычным кокетством, как не было его обычной игрой в грубость то, что он с ней делал, — он был с ней груб по-настоящему. Зло сказал: «Ты поняла, что я не им-патент?!», двигался в ней так необычно агрессивно, словно вколачивал в нее это свое злое «не им-па-тент!», повторяя вслух: «Ты — решила — что я — а я — нет!» — пока мог еще о чем-то думать, до тех пор, пока не издал звериный рык счастливого облегчения. Пришел в себя и виновато спросил: «Больно?..» Ольге Алексеевне было больно, неприятно, не гигиенично, но он так победительно глядел, так хитро ухмылялся, что она только и сказала: «Андрюшонок, я поняла, произошло что-то хорошее…»