Учитель заблудших - Гилад Атцмон

Когда оба Гюнтера объединяются для выполнения совместной задачи, они сливаются в единое целое, и их самость как бы затушевывается. Но в момент столкновения между ними обнажается настолько глубинный пласт моей личности, что я уже не в состоянии постичь его до конца. И тогда на свет появляется новый, неведомый, тайный Гюнтер. Гюнтер, замешанный во всех самых гнусных затеях и предприятиях, но при этом всегда остающийся невидимкой. Гюнтер, невероятно близкий, абсолютный, всеобъемлющий и вместе с тем совершенно недоступный.

В те дни, когда я, потный, вжимаясь в кресло, сидел в кабинках релаксации и разглядывал сквозь стекло обнаженные тела многочисленных красоток, мне стало абсолютно понятно, что мастурбация есть не что иное, как способ погрузиться в забвение. Расслабляясь при помощи руки и своей богатой фантазии, трахая воображаемых женщин, я забывал о существовании своего «я».

Аналогичную функцию, на мой взгляд, выполняет в социуме и культура. Если обычная мастурбация — это способ, с помощью которого погружается в забвение индивид, то мастурбирующая культура позволяет погрузиться в беспамятство всему обществу в целом. Культура — наиболее совершенный инструмент для достижения коллективной сексуальной разрядки и групповой амнезии. В момент случайного оргазма две основные составляющие культуры — тайное подсознательное вожделение, с одной стороны, и мастурбирующий потребитель, о котором пишут в средствах массовой информации, с другой, — неожиданно разъединяются, пытаясь заглушить нестерпимую боль существования и вытеснить из памяти картины распада и разрушения, царящие вокруг. Культура боится понять свою собственную сущность и с помощью мастурбации запирает ее в стальной сейф.

Когда Лола бросала меня, я отправлялся путешествовать по европейским столицам. Я посещал публичные дома, театры вожделения, кабинки вуайеристов и самые грязные притоны. Я тратил все свои деньги на безымянных немецких шлюх. Я забывался, чтобы помнить. Мимо меня вереницей проходили женщины, не имевшие лиц, объема и формы. Я убивал себя болью. Мое явное «я» любило их всех. Мое тайное «я» было к ним равнодушно.

Очень часто, когда Лола бросала меня, я уезжал в Европу и, пытаясь заглушить боль одиночества, отправлялся в кварталы красных фонарей. И чем дольше я бродил по ним, вдыхая запахи вожделения и страсти, тем сильнее начинала нравиться мне европейская культура. Я восхищался европейской кухней, европейскими мыслителями, европейским сексом и с горечью думал о том, что у меня на родине от всего этого практически ничего не осталось. Я понял, что мы с Лолой должны эмигрировать, и чем быстрее, тем лучше.

Когда началась первая война за независимость голодного палестинского народа, я окончательно понял, что моя сытая страна неминуемо приближается к гибели. Я не чувствовал себя частью своего народа. Единственное, чего я хотел, это быть с Лолой. Я начал уговаривать ее паковать чемоданы. Однако Лола чувствовала себя в Израиле совсем неплохо. В это время она как раз получила известность среди педо-авторитетов,[17]и в прессе стали публиковать о ней весьма лестные статьи, где ее именовали «местная Рутко», «Джексон Поллок из Гивъатаима»[18]или награждали восторженными эпитетами, в которых по непонятным причинам неизменно красовалась приставка «пост-».

Надо сказать, что движение «Постизм», представлявшее собой яркий пример духовной нищеты и интеллектуального убожества, считалось в моей стране олицетворением прогресса и символом западничества. Страдавшие анурексией обрезанные интеллектуалы-«постисты», вдохновленные умирающим постмодернизмом, начертали на своем знамени «Долой мракобесие» и принялись упражняться в пустословии, добавляя приставку «пост-» чуть ли не к каждому слову и термину. Так появились на свет «пост-историки» и «пост-сионисты», стали говорить о «пост-театре» и «пост-сексуальности». У постистов завелись даже свои пост-модернистские диктаторы. Студенты декоративно-прикладного отделения одной известной в столице Академии искусств соревновались друг с другом, создавая пост-двери, пост-детские коляски и пост-кофейные чашки.

Статьи про Лолу, уснащенные эпитетами с ничего не означающей приставкой «пост-», представлялись мне верхом идиотизма. Я был абсолютно убежден, что успехи и регалии, приобретенные в этой стране, ровным счетом ничего не стоят. Когда один местный педик наградил Лолу званием «пост-эстетической художницы», для меня это стало еще одним доказательством интеллектуального вырождения. Ведь эстетическое по самому своему определению не может быть «пост-».

Запад всегда останется на западе, а Восток — на востоке. Поэтому идея «Нового Ближнего Востока» казалась мне бредовой. Какой смысл экспортировать Запад на Восток и приносить очарование Востока в жертву западным ценностям? Зачем пытаться копировать Америку в стране, где Ниагара — это всего лишь бачок унитаза?[19]Грезы о строительстве Запада посреди пустыни я считал психической болезнью, и ничего, кроме презрительной ухмылки, они у меня не вызывали. Какого черта вкладывать уйму средств и усилий в реализацию красивой поэтической мечты о Новом Ближнем Востоке, если можно просто-напросто купить билет, сесть в самолет и через несколько часов приземлиться прямо в сердце этой самой мечты?

Мои соотечественники вели себя так, будто им сделали неудачную пересадку перьев прогресса. Радио непрерывно извергало хрипы и стоны псевдолондонских скворцов. Хромоногий отечественный кинематограф страдал невероятной претенциозностью. В театрах показывали крикливые патриотические пьесы. На каждом шагу стали расти как грибы бары и клубы, служившие, по сути, ночлежками для бездомных. Город, в котором я жил, изнемогал под бременем заплесневевшей псевдокультуры. И среди всего этого ничтожества и лицемерия жила и творила наивная Лола, несравненно превосходившая всех и вся. Даже те, кто искренне ценили ее творчество, не представляли себе подлинного масштаба ее величия.

Постоянно живший во мне страх перед катастрофой заставлял меня действовать быстро, не дожидаясь, пока катастрофа и в самом деле разразится. Я прилагал все усилия, чтобы убедить Лолу поменять место жительства.

— Песок в часах вот-вот закончится, — говорил я ей.

Я точно помню, когда окончательно постиг, что моя страна катится в пропасть. Как и все мои ровесники, я хорошо умел приспосабливаться к обстоятельствам. Человек вообще ко всему привыкает. Помню, была такая песня, ставшая одним из гимнов левого движения:

Все будет хорошо, все будет хорошо.

Иногда у меня сдают нервы.

Но сегодня ночью, сегодня ночью

Я остаюсь с тобой.

Нас учили, что даже в самых страшных катаклизмах следует видеть положительную сторону. Даже когда тебе на голову обрушивается потолок, можно найти утешение и радость в любви. Однако, несмотря на все мое умение привыкать и приспосабливаться, страх в какой-то момент начал у меня зашкаливать. Я перестал спать по ночам. А вместе со страхом и бессонницей пришло окончательное отрезвление и намерение действовать.