Суринам - Олег Радзинский

— Прости, — сказал Руди. — Всё, что ты говоришь, так глупо. Ты живёшь в плену иудео-христианских символов, которые люди придумали сами. Они сами выдумали эти мифы и делают вид, что это было дано свыше и требует разгадки. Они сами написали тексты своих священных книг и теперь пытаются разгадать тайну этих текстов. А ничего тайного и сакрального в этом нет: просто образы-символы, придуманные самими людьми. И всё. Ты здесь ничего не разгадаешь: нечего разгадывать. И не во что верить.

— Илуша. — Он научил Адри этой форме своего имени; она любила так его звать, но ей никак не давалось мягкое «л». — Руди прав. Ты любишь мистику, потому что она не имеет конечного решения и не требует действия. А в магии нет ничего мистического: магия — это практика, это действие, это то, как мир работает на самом деле. Особенно Уатта-Водун. Не путай, — продолжала Адри, — не путай африканскую магию с другими. Многое, что известно как магия, просто мистификация: зритель видит то, что ему внушается. Законы реальности при этом не меняются; лишь временно меняется наше видение этой реальности. Нам кажется, что белое становится чёрным, но оно остаётся белым. В Уатта-Водун, напротив, маг манипулирует не восприятием реальности, а её тканью, её составными элементами. Он действительно летает, действительно меняет форму, действительно исчезает. Понимаешь? Исчезает, а не становится невидимым.

— О’кей, о’кей. — Илья устал. — Я понял: исчезает. А почему ты тогда против того, чтобы меня повезли к вашему колдуну?

Ответа ждали все, не только Илья. Адри помедлила, а потом сказала тихо, словно для себя:

— Потому что я не хочу знать, чей ты оборотень. Я не хочу знать, кто ещё в тебе живёт.

Какое-то время опять все молчали. Затем мистер Рутгелт сказал:

— Мы едем к Ам Баке. — Мистер Рутгелт остался сидеть в кресле, но произнёс это так, будто он уже встал и идёт к машине. — Сегодня. Сейчас.

БЫВАЕТ — не всегда, не часто даже, но случается, что проснешься, и мир вокруг целый. Не нарезанный окнами на прямоугольники внешней жизни — кусок стены напротив, чужое проживание в кадре оконных рам через колодец двора, а твой, весь твой. И небо над тобой целое, сколько хватит взгляда, и лодка несет тебя по реке, а над головой — большие, невиданные ранее птицы. Мир в такие дни целен, и хочется верить, что он такой всегда. Или должен всегда таким быть.

«Однако что мир, — думал Илья. — И мира-то никакого нет, одна иллюзия». Он открыл глаза посмотреть, так ли это. Мир был всё тот же — джунгли по обеим сторонам густокоричневой реки, неясной сквозь клочья белесого утреннего тумана. Мир был ранний — видать, сам только проснулся.

Руди и миссис Рутгелт сидели под дальним, кормовым концом брезентового навеса и разговаривали с Ам Баке. Их речь долетала обрывками, клочковатыми, как туман. Казалось, что солнце взойдет и съест и их разговоры, и белесую мглу над рекой.

Шум мотора сглатывал слова, и Илья подумал, как всё это похоже на фильмы Ромера: сидят люди и говорят, говорят, а фон в кадре сам по себе; выключи звук — и ничего не изменится.

Он вспомнил, что перед отъездом в Суринам — в другой, далёкой теперь жизни десять дней назад — читал в «Нью-Йорк тайме» статью о Ромере. Оказывается, звали того вовсе не Эрик Ромер, а как-то совсем по-другому, Жан-Клод что-то, и был он родом из Эльзаса.

Илье стало интересно, и он начал придумывать Ромеру другую биографию. Например, не отвоюй французы у немцев Эльзас в свое время, Жан-Клод родился бы в Германии вместо Франции.

Илья зажмурился от удовольствия — жизнь Ромера представала теперь во всём блеске абсурдности новых вариантов. Случись так, Ромер мог стать не кинорежиссером-новатором, снимающим чувственные фильмы про девичьи колени, а нацистским офицером, методичным и сентиментальным садистом, поверившим в спесь арийской крови и свою личную миссию быть частью общего муравейника Фатерланд. Дальше выходило ещё интереснее: во время войны этот Ромер, то есть не тот Ромер, а новый Ромер, фашист, стоит в оккупированной немцами Франции; у него завязывается роман с местной женщиной, она рожает сына, и тот становится знаменитым французским кинорежиссером.

«Интересный сюжет, — подумал Илья. — Жаль только, что Ромер родился, кажется, в двадцать девятом и никак не мог воевать». Ему стало грустно, что жизнь всё придумала по-другому.

Они плыли всю ночь, покинув Парамарибо в темноте, — так решил Ам Баке. Илья было начал спорить, что ему нужно вернуться в Хасьенду, взять с собой вещи и попрощаться с Адри, но миссис Рутгелт сказала, что ничего этого не надо. Она и Руди отправились с ним, также без вещей, без подготовки, просто в ночь, где их ждала чёрная река. Ома осталась в большом, нелепо построенном доме Ам Баке, полном ниоткуда возникающих женщин и разного возраста детей.

Всё происходящее казалось настолько нереальным, что Илья решил не сопротивляться. Вещи теперь случались сами собой, никто не готовил следующий шаг, не обдумывал, не планировал; люди и события двигались от одного решения к другому. Илья чувствовал чужую волю, но не мог понять, откуда она исходит. Это было как ветер; а как спорить с ветром? Он просто должен перестать дуть.

Ам Баке жил на юго-западе Парамарибо, в районе со странным названием Хаф Флора.

Его дом был длинным, одноэтажным и отчего-то казался плоским. Внутри дома было легко потеряться: комнаты становились коридорами, коридоры оканчивались ничем, и скоро Илья перестал ориентироваться. Он понял, что дом постоянно достраивали, без определённого начального плана, каждый раз, когда возникала необходимость в новом пространстве. Постепенно дом образовал круг, соединившись сам с собой и ограничив свой непрерывный рост. В кольце стен под навесом находилась кухня.

С Ильёй к Ам Баке поехали Ома, миссис Рутгелт и Руди. Обе сестры остались дома, с отцом.

Когда они приехали, их никто не ждал. Маленькая толстая девочка с тремя короткими косичками открыла ворота и, не сказав ни слова, исчезла в темноте двора. Ома шла впереди, держа закрытый зонтик перед собой, как держат лозу, когда ищут воду.

Внутри дома им встретилось множество женщин, которые беззвучно появлялись и исчезали вдоль коридоров, ведущих в другие коридоры. Дом не хотел заканчиваться чем-то осмысленным. Он продолжался бесконечными переходами и комнатами без дверей. В некоторых комнатах оказалось неожиданно много мебели, другие стояли почти пустые, словно в них никто не жил.

Ам Баке выглядел не очень старым, не старее Омы. Он был совершенно лыс, с чёрным лицом, настолько чёрным, что Илья не мог разобрать его черты в полумраке тесной пустой комнаты, где было лишь два низких табурета. Ам Баке сидел на полу и спал. Ома и миссис Рутгелт сели на табуреты. Руди и Илья остались стоять в коридоре: в комнате для них не было места. Ома потрогала Ам Баке зонтиком, и тот тут же открыл глаза. Он не мигая смотрел на Илью, пока миссис Рутгелт и Ома говорили на рокочущем и щекочущем уши срэнан-тонго, ни разу не перебив и не задав ни одного вопроса.