Ответ на письмо Хельги - Бергсвейн Биргиссон

Позже я стал свидетелем упадка как Кооператива, так и овцеводства, потому что об идеале со временем забыли, как и о фермерах; Ассоциация превратилась в империю и сообщество тунеядцев в Рейкьявике, которые разбили идеал сотрудничества. Они прошли долгий путь до окончательной ликвидации всего овцеводства в этой стране; вот такой была судьба идеала, и, по-видимому, справедливы слова скальда: «Немногие из тех, кто разводит огонь, наслаждаются теплом очага»[46].

Ты знаешь, Хельга, я не типичный старый дурачок, который поёт хвалу прошлому и порицает всё современное. Мы знаем об успехах во многих областях, но разве какому-либо другому поколению довелось пережить на своём веку столь резкие изменения в условиях жизни? Мы выросли в культуре, мало изменившейся со времён заселения страны, и нам также пришлось познакомиться с сомнительным настоящим с его технологиями, оборудованием и пастеризованным молочным месивом. Конечно, появление резиновых сапог было прогрессом. Я ещё не достиг зрелости, когда отец отправил меня косить сено в долине, на заболоченном участке; я простоял там половину лета: в моих башмаках из овечьей кожи хлюпала болотная грязь, и в конце концов я серьёзно заболел плевритом. Мне разрешили отдохнуть всего несколько дней, после чего отец отправил меня обратно в долину. Мне потребовалось много лет, чтобы полностью восстановить свои силы, и я ответственно заявляю, что такой человек, как я, очень радуется, когда получает свою первую пару сапог. Вместе с тем мы видели, как сносили бульдозерами старые дома с покрытыми дёрном крышами, когда в общине Алтарной Реки появился цемент. Одно дело — верить в прогресс и посвятить себя делу прогресса, моя Хельга, а совсем другое — презирать старину. Все старые, покрытые дёрном дома исчезли, потому что они напоминали людям о холоде и сырости, и о том, что так беспощадно называют «примитивным образом жизни». Однако какое отношение к культуре имеют те, кто так говорит? Люди мельчают, когда они отворачиваются от своей собственной истории. А когда в сельскую местность пришли телефон и телевидение, это был настоящий переворот. Бабушка Кристин спросила меня, каким образом целого человека втиснули в такую маленькую коробочку, имея в виду радио. Однако другие её слова были близки к истине: всё, что говорится по телефону, — это ложь, и этому нельзя доверять. И хотя можно превозносить радиоприёмник и полезность радиопередач со сводками погоды, факт остается фактом: то, что выходит из приёмника, почти не запоминается. С другой стороны, семейные чтения «Страстных Псалмов»[47] или «Проповедей» Видалина[48] как будто врезались в мою память: выражение на лице чтеца, модуляции его голоса, вздохи во время чтения и последующее обсуждение. Разве не справедливы слова Видалина о том, что злу легко победить добро, но добру трудно победить зло? Появилось радио, и не стало Видалина — так сказал в своём стихотворении Баурд из Стада.

Впоследствии лучше всего стали запоминаться общие собрания, например, перед Кооперативом или у нас, в обществе чтения, но в речах уже не было привычного духа устного рассказа. В наши дни люди не разговаривают друг с другом, они больше не собираются вместе! И хороших рассказчиков не найти днём с огнём.

Я старался не ограничиваться уходом за скотом и рыбной ловлей. Я брался за разные интересные и важные для меня дела. Например, я взялся за сооружение прядильных машин на пятнадцать нитей с ручным управлением для нескольких домохозяйств, потому что у людей в сельской местности не было причин сидеть зимой сложа руки, в то время как доходы от продажи шерсти можно было увеличить в пять раз.

Я много занимался ручным трудом. Делал путы для лошадей из костей и конского волоса, щётки и метёлки для ламп, верёвочные стяжки для вьючных сёдел, зольники из листов жести, прищепки из дерева. Я мастерил столы и стулья для кухни и комнат, а Унн шила подушки исключительной красоты для стульев, и её изделия пользовались спросом. Я делал корыта и поилки, вёдра, шкафы, мастерил абажуры для ламп из кожи зубатки, сколотил сундук и покрыл его тюленьей кожей, как до меня это сделал покойный Гистли Конраудссон[49].

Список можно было бы продолжить. Испытываешь глубокое разочарование, глядя на то, как в наши дни выглядят жилища, куда каждая вещь приходит из своей части света, и очень часто люди не имеют ни малейшего представления о том, где сделаны эти вещи. Что отличает домашнее изделие от произведённого на фабрике? У одного есть душа, а у другого — нет, потому что мастер, который делает вещь своими руками, отдаёт своей работе часть себя. Я написал статью в газету исландских фермеров, где поставил вопрос о том, почему модели и выкройки для шитья ищут только в зарубежных журналах моды. Почему исландским женщинам рассказывают об иностранных моделях, тогда как они нигде не могут обучиться исландским ремёслам — изготовлению парчи в старинном стиле, с вотканными фигурами из золотых и серебряных нитей, художественному вязанию на спицах и крючком, плетению кружева на коклюшках или вышиванию? То, что я написал, конечно, не было выдающимся сочинением. Потом я понял, что, может быть, я таким образом пытался оправдать жизнь здесь, в сельской местности, и защитить её от всех тех модных журналов, которые, как ты мне рассказывала, можно было найти в Рейкьявике. Однако я не отступлюсь от своих взглядов; если бы люди продолжали культивировать исландские ремёсла и развивали бы домашнее производство шерсти, в современных исландских жилищах можно было бы увидеть продукты цивилизации и культуру, а не просто груды предметов массового производства, один бездушнее другого.