Тюрьма - Джон Кинг

Гудит металл, и я поднимаю кулак, медленно считаю про себя — один, два, три, четыре, распахиваю зеленую дверь и спешу в пещеру, быстро захлопываю дверь, пока из-за нее не просочилась вонь, моргаю, потому что аммиак щиплет мне глаза, влажный туман кружится водоворотом и облепляет. Последняя крыса шныряет в водосток, оставив меня задыхаться этим смердящим воздухом, человеческие испражнения спеклись в древних трубах, стены прогнили воспоминаниями о тысячах прогнивших мужчин. Сквозь эту дымку просачивается электрический свет, и я пытаюсь вообразить, что я в закутанном смогом городе, спрятался в кондиционированном баре Лос-Анджелеса или Бомбея, но у меня не получается, я заперт в этом навозном торфяном болоте. Это из тюремных переживаний, и со временем оно не уходит, у меня содрогаются кишки, и я наклоняюсь вперед. Нужно быстро найти устойчивое положение, я сажусь на корточки над одной из двух наводненных крысами дыр, в которые срут сорок пять мужиков этой камеры, и из меня вытекает яд, пузо ноет от вчерашнего обеда, грязной тушенки, сдобренной луком и какими-то жуткими бактериями. Я балансирую на согнутых ногах, пытаясь не наступить в говно и слизь, и не могу удержаться от мысли, насколько скудоумен Директор, даже если отправление основных физиологических нужд он превратил в унизительное наказание. Это же недорого — снабдить нас приемлемыми туалетами. Мои кишки горят огнем, мышцы напрягаются до предела, полагаю, что хорошо просраться — это еще одна из немногих радостей тюремной жизни.

Директор — полный мудак. И это правда, если верить мистеру Элвису Пресли, честному парню, он любит рок-н-ролл, но скептически относится к бессмысленным сплетням и групповому разуму, свободомыслящий человек, он отказывается прогибаться. Когда Директор заведовал тюрьмой на одном из островов, он распял человека; эта информация поступила от заключенных, которые были там в тот момент и которых потом перевели на материк; этими жуткими подробностями похвастался надзиратель, который принимал участие в том убийстве. История распространилась и считается правдой. Того человека вытащили из камеры и отвезли на свалку для заключенных, на заброшенное место на острове, там нет никого, кроме тюремщиков и военных, Директор возглавлял маленькую команду из бывших военных, вооруженных гвоздями и молотком, крест ожидал их у свежевыкопанной ямы. Тому человеку кувалдой раздробили колени и надели ему на голову венок из утесника, ножом пронзили его тело. Распятие планировалось заранее, это не было преступлением в состоянии аффекта. Они провели это безумное действо, потому что никто не мог этому помешать. Говорят, что заключенного приковал к кресту Директор собственной персоной, а его лакеи поставили его под обжигающее полуденное солнце.

Это был прекрасный день, и остров был безмолвен, широкие песчаные пляжи тянулись по всей мягкой линии берега, волшебные формы скал дополняли картину. Умирая, распятый человек смотрел на океан, на полосу чистейшей голубой воды; и вода дразнила его, потому что он поджаривался, и, скорее всего, он умер от разрыва сердца, а не от лучей палящего солнца. Должно быть, он умолял о помощи, его кожа дымилась, но его слышали только насекомые, рептилии и мелкие млекопитающие. Никто не знает, что такого он совершил, чтобы заслужить такое наказание. У него нет имени, и он останется безликим. Некоторые говорят, что Директор невзлюбил его, что это убийство было очень личным, другие же полагают, что он был виновен в страшном богохульстве, преступлении против Бога. Этот человек исчез. Никто не будет его искать, так что вроде он никогда и не существовал. Я не хочу знать о том, что такие вещи случаются, я сижу в своем маленьком углу, и я определенно вне зоны досягаемости человека, который смог бы распоряжаться моей судьбой, но почему-то я понимаю, что это правда. Элвиса вторит Франко, и Джордж кивает головой, и я верю этим трем мудрым и честным парням.

В этом месте не стоит задерживаться, раздумывать о жизни и смерти и взвешивать pro et contra[1]относительно римских пыток. Всем известно, что крысы являются разносчиками болезней, и по ночам мы слышим, как они скребутся в дверь, прогрызают жесть, они не делают этого днем, и самый стойкий мужчина будет напуган при мысли о бешенстве. Ночь — плохое время. Я думаю про мартышек-гоблинов, потом снова о крысах, я знаю, что в любой момент может разразиться эпидемия чумы, крысы вгрызутся лезвиями зубов в плоть и оттяпают кусок моей жопы, или может быть даже хуже, наказание высшей степени, кастрация с помощью грызунов. Я быстро встаю, подтираюсь и бросаю бумагу в корзину, трубы тонкие и быстро засоряются, грязный рулон туалетной бумаги заканчивается; и я чувствую приступ тошноты, блевотина поднимается, но я не могу сблевать, дотягиваюсь до кувшина и черпаю воду из бадьи, смываю говно, спешу к раковине и погружаю руки в ледяную воду, держу ее в ладонях и поднимаю, растирая лицо. Эта вода течет с гор, она холоднее и свежей, чем вода во дворе. Я майкой втираю воду в плечи, заставляю себя улыбнуться и найти во всем забавную сторону.

Мы называем это место — сафари, бесплодный пейзаж, на котором ревут крысы, львы и газели, скалистая высокогорная заброшенная земля, забытая экологами, геологами и щедрыми охотниками; крысы выныривают из змеиных туннелей, настороженные, ведь поблизости водятся удавы и электрические угри. В этом сафари нет ни тропических растений, ни экзотических цветов, ни папайи, ни манго, ни нефелиума, ни теплой саванны, ни даже живучего грибка, выжившего в токсинной жиже; здравствуют только первобытные люди, этот несвоевременно осужденный класс, щебечущий придурковатыми обезьяньими звуками, ждущий, пока развеется туман; эти люди знают, что если мы слишком долго будем валять дурака, мы встретимся с собственными призраками. Болото пузырится, булькает и засасывает нас, газ созидает сказочные огни, пугая нервных, но самое смешное то, что ни один из нас не может оставаться отстраненным. Мы все вынуждены ходить на сафари. Каждый в мире человек должен есть, пить, спать и испражняться. В этом и есть жизнь.

Я возвращаюсь с сафари, и воздух в камере кажется мне свежим, фруктовый аромат замка, оттененный яблочным привкусом, дразнит сопящие ноздри, экзотические масла гарема, сдобренные эвкалиптом, но нас не ждут ни любящие боги, ни красивые женщины, только эта пестрая команда из корпуса С, команда ничтожных мошенников и мелких воришек, любителей покурить ганджу и уличных бойцов, грабителей банков и загадочных людей, хранящих свои секреты. Я ложусь на кровать, вдыхаю воздух и слушаю скороговорку дождя во дворе; я чувствую себя завоевателем, победившим болезнь, подцепленную в сафари, мерзкий болотный жар, который просачивается сквозь поры и вводит мозг в оцепенение. Я слышу бормотание пения, некоторые парни дремлют или разговаривают, другие читают книги; и я вслушиваюсь в мотив и понимаю, что это поет Булочник, сдобный пацан, раздетый до носков и нижнего белья, он развесил одежду рядом с обогревателем и сидит на краю лавки.

Пар поднимается и сгущается, уже прошло несколько часов с того момента, как он станцевал свой танец дождя, и я думаю, почему же он не оденется во что-нибудь, почему только сейчас он начал сушить свою одежду. Это бессмысленно. А Джордж пристально смотрит на него и заговаривает, и Булочник удивляется и вздрагивает, Джордж злится, а Булочник окружен таинственностью, а за его спиной хохочет фашист, и Джордж смотрит Булочнику за спину и целится в неонациста. Никогда не происходит так, как полагается, Джордж — ненавидящий людей коммунист и консерватор, а неонацист — ярый пидарас, который больше похож на байкера, чем на милитаристского революционера. Эти две идеологии вот-вот вступят в схватку, Булочник не препятствует этому, он снимает трусы и носки и вешает их на край стола, чешет яйца и, шатаясь, голышом направляется к своей кровати. В Семи Башнях никто не раздевается, только по банным дням. Мы спим полностью одетыми, мы никогда не открываем панциря. Должно быть, Булочник подхватил воспаление легких и малость рехнулся.