Чувство вины - Александр Снегирев

Тем временем ораторша назвала первого лауреата. С кресла поднялся краснолицый молодой человек, оказавшийся постановщиком оперных действ. Узкие брюки туго обтягивали непродолжительные мясистые ножки и зад, до того круглый, что фалды пиджачка заметно оттопыривались. Словно крылышки кузнечика. Губы оперного ваятеля блестели, точно он только что скушал курочку. Этими губами оперный приложился к щеке французской мумии, приняв из ее клешней пышный букет и диплом.

Около года мы с папашей не виделись, а про цветы я забыл. Обрадовавшись, что стою за колонной у двери, а не сижу в первом ряду, согласно месту, указанному в пригласительном, я скользнул обратно на лестницу.

В спину летел, затихая, голос писателя-сатирика, имеющего привычку раздеваться у директора и вызванного на сцену для вручения букета-диплома следующему счастливчику. Сатирик сострил, зрители хохотнули.

Затрепетав от предвкушения, я уловил ароматы запеченных корочек, услышал деликатный перезвон расставляемых тарелок и раскладываемых приборов. В соседнем зале готовили фуршет. Чтобы заполучить тот или иной кусок, потребуется хорошенько поработать локтями, не смущаясь распихать остальных. Борьба за пропитание только разжигает во мне аппетит. Охота за жратвой заводит.

Налетев на лакея, несшего целый поднос сверкающих ножей, едва не поскользнувшись на отполированных ломтях мраморной лестницы, я сбежал к вешалкам, постучал номерком о стойку, накинул куртку и, стараясь не очень-то любоваться своим отражением в зеркальной стене, прошел к выходу. Уж очень шла мне короткая куртка, подчеркивала мою ладную высокую фигуру, которую зеркало льстиво вытягивало, делая еще элегантней.

– Вернусь через пять минут, – бросил я скучающим хранителям порога.

Старик-попрошайка все еще околачивался в темноте у неприступной двери. Из кармана его потрепанной куртки торчал корешок новенькой книжки писателя-сатирика – старик, видно, хотел подписать экземплярчик, зная, что кумир окажется среди гостей. Я протянул ему свой пригласительный.

Как ни ловок я, не удалось ускользнуть от стариковской благодарности. Цепкие пальцы вцепилась в руку.

– Спасибо, молодой человек! – горячо плевался старик. И стеснительно добавил на всякий случай: – Бог вас не оставит.

– Не стоит, – я вырвался, морщась. Поспешил прочь.

Я понимал стремление старика подняться в зал с колоннами, поглазеть на знаменитого дирижера, заслуженного артиста и прочих именитых и сытых гостей вечера. Подсунуть томик сатирику, съесть глазами примадонну. Понимал трепет, с которым старик всматривался в светящиеся высоко окна, вслушивался в доносящиеся завывания музыки. Я не презирал старика за детское стремление понежиться в свете тысячеваттных люстр, покушать даровых тарталеток с лепестками ветчин разных сортов, закрученных розами, с пюре из авокадо, с нежно-розовыми креветками, с икоркой, если достанется, умять, сколько получится, горячих пирожков и еще набрать с собой в припасенный пакетик, запить ледяным белым, от которого так сладко ломит зубы, даже если зуб всего один, а вся остальная челюсть вставная. Потом полоскать дома эту вставную челюсть, вымывая кусочки импортных ананасов треугольничками, лоскутки нежнейшего ягненка, кожицу виноградинки, которая была насажена на шпажку между клубничкой и шайбочкой киви. А потом, оставив челюсть в стаканчике с водой, улечься под одеяло и на сон грядущий прочесть скетч из лихо подписанной писателем-сатириком книжки, а затем сладко уснуть с мыслью, какая все-таки прекрасная штука, эта русская культура, подогреваемая французскими деньжатами.

Добравшись до цветочной лавки, я первым делом попросил влажную салфетку. Рука старика была так холодна и мокра, что, только хорошенько протерев пальцы и ладонь, я смог сосредоточиться на стеблях и бутонах.

Быстро изучив ассортимент, я попросил завернуть в бумагу десять пурпурных и одну белую розу. Продавщица возразила – это траурное сочетание, похоронный букет выйдет. Я пошутил, что у того, кому букет предназначается, есть чувство юмора, и пусть продавщица не беспокоится. Продавщица принялась составлять букет, не скрывая испуга, презрения и непонимания, которые сменяли друг друга на ее челе, словно картинки на экране дешевенького телевизора, какие обычно размещают на кухоньке, чтобы смотреть во время завтрака. Увидев готовый букет, я понял, что белая роза выглядит среди пурпурных не столько траурно, сколь нелепо, и попросил заменить на пурпурную. Цветочница выполнила просьбу с чувством торжества и удовлетворения, будто назойливую муху прихлопнула. Одиннадцать роз я купил потому, что в лавке была акция – платишь за десять, одиннадцатая бесплатно. Не прошло и получаса, как я вернулся к тяжелой бронзовой двери.

– Дед, я тебе в сотый раз говорю, ты не пройдешь!

Дверь закупорил тот самый старик, которого, при поддержке юного милиционера, сдерживали церберы-швейцары. Именно милиционер тыкал старику, называя его дедом.

– Пропустите молодого человека! – велели старику. Лакейская память.

Старик посторонился. Шапку он теперь держал в руке, в другой, которой давеча схватил меня, мял пригласительный.

– Молодой человек! Скажите им! Скажите… – он опять уцепился, но слабо.

Ребенком я провел лето в деревне. Подкармливал кудлатого бездомного песика. Лето кончилось, взять песика в город не разрешили. Песик долго бежал за машиной, я смотрел на него через заднее стекло, а потом скорчился на сиденье и закрыл голову руками.

Теперь, видя цепляющуюся за меня руку, я протянул свою. Распахнул дверцу уезжающей машины. Давай, пес, запрыгивай.

– Он тебе передал билет, ты не пройдешь! – перерубил милиционерик связь, оторвал старика от меня. Подтолкнул меня внутрь, под тяжелые своды, в металлоискательную арку.

– Я все видел… он тебе передал… ты не пройдешь… – эти заклинания толкали меня в грудь, я пятился в приветливый чертог гардероба дальше и дальше от старика.

Можно было бы поссориться с непреклонной придверной сворой, упрекнуть в черствости, в торопливой жестокости, в жажде ненужной казни, но неверие, бессилие, сон охватили вдруг. Ничего мне не изменить. Не в силах я уговорить холопов в куртках с золотыми эполетами и мальчишку-сержанта пропустить старика на лестницу, в светлый зал, к банкетным столам. На ум шли только нелепые слова «Вам жалко, что ли». Не принесут слова эти пользы, ключом волшебным не оборотятся, разобьются о казенные сердца. Жалко, не жалко… не положено. Не положено голодранцам по роскошным приемам шастать, не положено именные приглашения посторонним передавать. Сколькими слезами омыто это российское «не положено», сколько судеб под ним погребено. От этого «не положено» жизни железными прутьями перевиты, страхом напитаны. От «не положено» все тут хвосты поджимают, от «не положено» самые смелые герои проколотыми шинами оседают, в стадо сбиваются, тявкают тихонько по углам, не жизни радуются, а вредителей несуществующих из грязной шерсти своей выкусывают.

В зеркальную стену я поглядеться забыл, по лестнице поднялся без всякой прыти, следом все тот песик деревенский бежал. Как ни замедлял я шаг, песик отставал неумолимо.