Чувство вины - Александр Снегирев

Степан взял топор. Едва окрепшими руками поддел фанеру в гостиной. Сорвал лист. Мыши кинулись врассыпную. Одна замешкалась возле его сапога. Маленькое тельце дрожало, головка вертелась: куда бежать? Степан осторожно, чтобы не раздавить, переступил через мышь, подошел близко к стене – бревна были сильно изъедены. Степан смотрел на дырочки, на переваренную жучком древесину. Он надел фуражку, заправил пилу и вытянулся по стойке «смирно» перед фотографией.

– Борьба с внутренним врагом обостряется. Пора с ним кончать! Есть!

Степан Васильевич Свет отдал честь, завел пилу. Мотор взревел. Степан Васильевич Свет примерился и направил бегущую острую цепь на пораженное бревно. В лицо ударил фонтан хлебной стружки. Пилу трудно было удерживать, руки сильно болели, но Степан Васильевич Свет упорствовал. Сощурившись, он навалился на пилу. Запахло жженой древесиной. Бревно упиралось. Пила застревала, глохла. Степан Васильевич Свет не отступал.

Чтобы изъять из стены одно бревно, надо выпилить два, ведь в каждом бревне есть паз, в который вложено последующее. Наконец, пила прошла стену насквозь. Пробившийся в прорезь луч рассек ночь. Вторая прорезь – второй луч. Степан Васильевич толкнул бревно ногой. После второго удара бревна длиной в полметра вывалились во двор и скатились под кусты калины. Степан Васильевич сам едва не упал. Холодная ночь стала просовывать свои щупальца навстречу свету и быстро залезла сама. Степан Васильевич вышел во двор и торжествующе осмотрел бревна:

– То-то же, не будешь теперь мой дом жрать!

Степан Васильевич Свет распилил бревна на части. Боль в руках подзадоривала его. Кое-как расколол чурбаки. Отнес свежие дрова в дом. Скомкал валяющуюся на столе бумагу, копию завещания. Ломая спички непослушными пальцами, растопил печь. Бумага вспыхнула, как вампирское сердце. Сухое дерево горело охотно, с готовностью, сухое дерево истосковалось по огню.

– Нравится огонек, вредитель?

Степан Васильевич Свет оглянулся на фотографию. Степан Васильевич Свет смотрел с одобрением.

Степан Васильевич Свет натолкал в топку побольше дров и снова взял пилу.

– Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход… – с песней на устах Степан Васильевич выпиливал пораженные куски бревен.

– Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет!

Бревна с дырочками на оголенных участках стен закончились, и он стал топором срывать оставшуюся оклеенной обоями фанеру.

Обе спальни и зала с кухней заполнились мусором и опрокинутой мебелью. Под сапогами хрустели стекло и фарфор.

Степан Васильевич Свет забыл о времени, боли, усталости. Он рвал со стен фанеру, пилил и загонял в топку свежие чурбаки. Если бы ночь знала, сколько новых отверстий появится в стенах, она бы не торопилась протискиваться в то первое, узкое, в два бревнышка. Ночь теперь свободно плескалась в доме, а свет хозяйничал у нее в тылу.

Пот заливал глаза, лицо облепила древесная пыль. Степан Васильевич Свет пилил до рассвета. Пилил и жег. В стенах появилось много дыр, будто огромный червяк поселился в доме.

Когда Степан Васильевич устал, он сел отдохнуть. Увидел урну со Степаном Васильевичем, которая так и валялась в углу. Степан Васильевич взвесил урну в руках, поставил на пол. Взял топор. Примерился.

Топор соскочил с округлой крышки и вонзился в пол рядом с сапогом Степана Васильевича. Урна со Степаном Васильевичем отскочила. Степан Васильевич на стене заволновался.

Степан Васильевич расплющил крышку урны обухом. Вторым ударом разрубил. Топор застрял в жестяной скорлупе. Степан Васильевич высыпался из разлома.

Степан Васильевич располовинил урну. Разметал ногой Степана Васильевича. Степан Васильевич частично забился в щели между досками.

Степан Васильевич почувствовал постороннее движение у себя под носом. Тронул верхнюю губу – кровь. Текло из обеих ноздрей. Степан Васильевич умылся из ведра и сел, запрокинув голову. Пока сидел, смотрел в глаза фотографии на стене.

Степан Васильевич Свет снял фотографию, вырвал из рамы.

Степан Васильевич Свет расцеловал Степана Васильевича Света. По-русски. Три раза.

– Я понял.

Острием ножа выскреб один глаз. Другой.

– Я прощаю.

Скрутил фотографию. Сунул концом в огонь.

Степан Васильевич полюбовался лоскутом пламени, распрямляющимся на конце фотографической трубочки. Огонь наступал, оставляя позади черную, рассыпающуюся кромку. Огонь подбирался к ослепленному Степану Васильевичу.

Степан Васильевич поднес Степана Васильевича к тюлевой занавеске. Ко второй. Огонь переметнулся со Степана Васильевича и побежал вверх проворным котенком.

Черная кромка стирала лицо Степана Васильевича Света. Степан Васильевич Свет бросил догорающего Степана Васильевича Света в корзинку с лучинами.

Положил фуражку на стол.

Свинтил с груди орден. Сунул за наличник над дверью.

Уселся на ступени.

Стянул сапоги. Сначала тугой левый, затем свободный правый.

Сошел со ступеней.

Часы тикали в спину.

Бетонную дорожку вокруг дома укрывал густой слой опилок. Окно, вокруг которого был выпилен участок стены, висело в воздухе.

Не верить в любовь, но любить. Не цепляться за веру, но верить. Однажды он не сможет открыть глаза, и тогда тьма охватит его, войдет в него, станет им.

Посыпал снег. С ветки упало коричневое яблоко.

– Лишнего пригласительного не найдется? – бросился наперерез старик в кроличьей шапке, заглянул в глаза.

– У меня только один.

Старик покорно отступил. Припорошенный перед тяжелыми бронзовыми дверьми асфальт чернел следами обуви. Я потянул створку, прошел внутрь. Так деловито, не теряя достоинства, не глазея по сторонам, торопятся те, у кого есть именной пригласительный. Швейцары, увидев плотную тисненую бумажку, расступились.

Две гардеробщицы перебирали имена знаменитостей, скинувших здесь пальто и шубы. Дирижер явился, артист – вот он, только известного писателя-сатирика никак не могли досчитаться.

– Может, не пришел? – отчаялась одна.

– Пришел, пришел, он каждый год приходит, – настаивала собеседница.

– Он всегда у директора раздевается, – веско произнесла третья гардеробщица, до поры до времени молчавшая, выжидая критического момента спора, чтобы поднять свой авторитет демонстрацией тайного знания.

Мельком, стараясь не выдать самолюбования, кося глазом, я оглядел свое отражение в зеркальной стене и легко взбежал по роскошной мраморной лестнице, что в свете тысячеваттной люстры переливалась терракотой, ржавчиной и рубином с золотыми искрами. Взлетел на самый верх, где из высоких, до потолка, резных дверей зала с колоннами доносился гомон публики.