Оставь мир позади - Румаан Алам

– Огни. Все эти огни… – Д. Х. знал, что людям не интересно слушать про сон, который приснился кому-то ночью. То, что происходило, не было сном, но, возможно, некоторые вещи нужно увидеть собственными глазами.

Клэй верил, что если что-то сказать вслух, оно станет правдой.

– Думаю, что утром…

– Сейчас уже утро. – Рут встретилась взглядом с Клэем в отражении окна, изящная уловка.

– Я имею в виду, что в дневном свете все выглядит иначе. Думаю, что мотивационные клише имеют под собой основания, – Клэй говорил извиняющимся тоном, но он верил в свои слова. Мир был не таким страшным, как думали люди.

– Не знаю, как это объяснить. – Рут вытерла руки о полотенце и повесила его на место. Освещенное здание было живым, было маяком; без света оно исчезало, как однажды исчезла статуя Свободы в фокусе Дэвида Копперфилда. Внезапное отсутствие света ассоциировалось у Рут с уничтожением, с щелчком выключателя, с изменением, и это порождало вопрос: что было уничтожено, какой выключатель щелкнул, что изменилось?

– Вы были напуганы, – понял Клэй.

Рут извлекла из текущей реальности лишь один урок, и он заключался в том, что все держалось на молчаливом соглашении, что все будет держаться. Для разоблачения было достаточно, чтобы одна из сторон на него решилась. Реальной структуры для предотвращения хаоса не существовало, существовала лишь коллективная вера в порядок.

– Я была напугана. Я и сейчас напугана, – эту последнюю часть она прошептала невнятно. Ей было не стыдно, но неловко. Значит, вот оно как происходит: неужели она теперь испуганная старуха?

– Завтра мы узнаем больше, – Клэй верил в это.

– А что, если это северокорейцы? Тот толстый, который скормил своего дядю собакам, – Рут не могла остановиться. – Что, если это бомба? Ракета?

Где-то с год назад случилась ложная тревога на Гавайях, и на какой-то ужасный отрезок времени отдыхающие, молодожены, бросившие учебу студенты, домохозяйки, инструкторы по серфингу и кураторы музеев поверили, что пришел конец, что ракета с Корейского полуострова уже в пути, чтобы стереть их с лица земли. Как бы ты потратил последние тридцать две минуты: искал бы подвал, писал бы друзьям, читал сказку своим детям или лежал в постели с супругом? Люди, вероятно, будут следить за своим собственным уничтожением по Си-эн-эн, смотря трансляцию с места событий. Или местные станции не прервут программу вещания, и ты умрешь во время передачи «Угадай цену».

– Северокорейцы? – Аманда сказала это так, будто никогда не слышала об их стране. Что, если это были внешние монголы? Лихтенштейнцы? Жители Буркина-Фасо? Есть ли вообще бомбы у них в Африке? Она смотрела по телевизору, как Лорин Маазель[14] дирижировал в Пхеньяне. Корреспондент какого-то кабельного канала обещал разрядку политической напряженности, какой-то предыдущий президент обещал всем мир. У Аманды не было времени думать о северных корейцах, и она понятия не имела, что имела в виду Рут, когда говорила о скармливании людей собакам; она думала, что корейцев порицают из-за того, что это они едят собак.

– Это не северокорейцы, – Д. Х. покачал головой, но ровно настолько неодобрительно, насколько мог себе позволить. Одергивать Рут не стоило. Она была девушкой из Барнарда[15]: у нее были готовые ответы. Он поигрывал тяжелыми часами на запястье: нервный тик. Он знал, что это тик. Он ставил на Иран, может быть, на Путина. Не буквально: это было противозаконно. Но он не был дураком.

– Откуда ты знаешь? – Теперь, когда они были в безопасности – но тут еще стоял вопросительный знак – Рут могла поддаться панике, которая билась у нее в горле, пока они ехали. Теперь она могла произнести то, что не могла сказать в машине, боясь накликать пустой бак или проколотую шину. Она хранила молчание и представляла лица дочери и внуков в молитве атеиста. Мусульманские фундаменталисты! Чеченские правоверные! Повстанцы в Колумбии, Испании, Ирландии – в каждой стране были свои безумцы.

– Разве не должен был тогда быть какой-то бабах? – Это было знакомое Клэю чувство, когда ему приходилось собирать мебель, или машина начинала издавать странные звуки: как же мало он знал. Возможно, поэтому, по его оценке, истинный ум заключался в том, чтобы признать, насколько интеллект всегда ограничен. Эта философия позволила ему сорваться с крючка. – Вы бы… что-то услышали. Если бы это была бомба.

– Я завтракал в «Бальтазаре»[16] 11 сентября. – Д. Х. вспомнил шелковистый омлет, соленый картофель фри. – Это не дальше двадцати кварталов от башен, верно? Я ни черта не слышал.

– Можно, пожалуйста, не говорить об 11 сентября? – Аманде было некомфортно.

– Я услышал сирены, а потом люди в ресторане заговорили, так что…

Рут лениво побарабанила пальцами по столешнице. Невозможно объяснить, что загвоздка темноты в том, что темнота редка. Всегда есть какой-то рассеянный свет. Всегда есть контраст, который помогает понять: тут темно. Уколы звезд, полоска света под дверью, свечение бытовой техники, что-то в этом роде. Разве не способность заявить о себе, причем с головокружительной скоростью, является самым замечательным качеством света?

Клэй бессознательно отдал телефону отпечаток пальца. Телефон показал ему фотографию детей: на ней Арчи было одиннадцать лет, Роуз всего восемь – округлые, маленькие, невинные. Поразительно было смотреть на свидетельство того, какими они больше не были, хотя он часто не замечал эту фотографию за маленькими квадратиками информации, за соблазнительным свечением самого телефона. Он чувствовал фантомное покалывание, когда телефона не было рядом. Клэй вспомнил, что в январе, на волне новогодних резолюций, он пытался оставлять телефон в другой комнате, пока спал. Но именно с телефона он в основном читал газеты, и оставаться в курсе событий было равноценной резолюцией.

– По-прежнему ничего, – сказал он, отвечая на вопрос, который все хотели задать, даже если ни один из них не потрудился это сделать. Они решили пойти спать.

ОНИ ЗАКОНЧИЛИ ПОДВАЛ ДЛЯ МАТЕРИ РУТ, величавого, иссохшего существа в шелковых шарфах и подобранных по цвету костюмах. Она переехала к ним жить, когда ей исполнилось девяносто – с кучей жалоб, но зимы в Чикаго были ужасными, и там не было никого, чтобы приглядывать за ней. Рут занялась продажей ее дома, отправила выплаты сестре и брату, затем перевезла маму в гостевую комнату. Маме нравилось ходить в Метрополитен-музей, смотреть на картины импрессионистов, затем садиться в закусочной с чашкой чая и манхэттенским клэм-чаудером[17]. Если бы она не умерла, сейчас бы она застряла в темноте трех спален на четырнадцатом этаже. Маленькая удача.