Гардарика - Елена Чудинова

— Владимир!

— Княже наш! Владимир!

Десятки рук снимают меня с коня… Знакомые лица, незнакомые лица… Сколько в них радости и любви!

В ворота влетает Эдвард. Слава Богу — он невредим, только забрызган кровью…

Я бегу по каменным ступеням на стену… Под ней кипит еще бой: взлетают стрелы, сверкают мечи и сабли, колышется, словно в ритме странного танца, море людских и конских голов… Сколько это длится? Исход боя уже предрешен.

Кажется, наблюдая это кровавое кружение внизу, я впал в какое-то страшное забытье: я смотрел, но не видел, слушал, но не слышал… Все словно застыло внутри…

Почему стало так тихо? Тихо настолько, что необыкновенно громки звучащие по лестнице шаги… Невыносимо громки… Кто идет сюда? Зачем? Мне незнакомы лица этих воинов, но это не серые воины…

— Княже! Князь Глеб схвачен и брошен в поруб. Он пытался бежать самым постыдным для воина образом, переодевшись скоморохом и скрыв лицо свое кожаной черной маскою. Малые дети приметили, что у скомороха шибко богаты сапоги. Что прикажешь делать с ним?

— Отпустить. Пусть идет куда хочет, и возьмет что хочет из своего имущества, — говорю я устало. Суда и смерти заслуживает предатель, покушавшийся на мою жизнь и вероломно отравивший дружинников. Но разве могу я судить сына моего родного дяди, племянника моего отца? Нет, негоже проливать родственную кровь. Пусть будет над ним Божья воля.

— Ты не желаешь видеть его?

— Нет.

Ветер, полоскавший мои волосы, отбрасывая их за спину, таил в себе неуловимый запах приближающейся осени. Я стоял на стене, любуясь на раскинувшийся вокруг, залитый медно-красным солнцем Ведов… Отблески закатных лучей играли на позлащенных и серебристых куполах, ложились на белый камень церквей, палат и крепостных стен — словно оттеняя их, лепились по косогорам черные, вросшие в землю домишки… Совсем черной кажется сейчас листва раскидистых деревьев…

Ведов, град мой стольный, Ведов…

Как хорошо стоять на этом ветру, как хорошо чувствовать, как треплет он волосы, хлопая белым моим плащом, опираться рукой об этот белый каменный зубец стены…

Отдавшись радостному ощущению, я не услышал шагов за спиной.

— Я пришел говорить с тобой, rex Влэдимэр.

— Говори, Эдвард Эдмундич, — ответил я, с некоторым недоумением вглядываясь в напряженное лицо его.

— Мне трудно начать… — Эдвард откинул с лица прядь черно-блестящих волос. — Скажи, rex, я живу в стольном твоем граде уже несколько недель — почему среди твоей дружины ни разу не встречал я ни одного из тех воинов, которые возвращали тебе отеческий стол?.. Они называли тебя своим повелителем, но здесь их не знает никто…

— Откроюсь тебе по чести, Эдвард Эдмундич. Истинно — я князь ихний. Но место тем воинам не в стольном граде, в моих лесах.

— Что это значит, rex? Кто они? И куда исчез твой телохранитель?

— Они — волки из моих лесов. Волк также и Волвич, но на более долгий срок оборотил его в человека старый волхв.

— Языческий pontifex?! Так вот, чьею помощью добыта победа! — В голосе побелевшего как лен Эдварда прозвенели слезы горечи. — Так не Господним произволом добыт твой стол, Влэдимэр?..

Я смолчал.

Некоторое время молчал и Эдвард. Мы стояли рядом, но пропасть разверзлась между нами.

— Я лишен был дружины до тех пор, покуда не находился на своей земле, — вымолвил, наконец, я. — Но вступив на нее, я стал силен. Ведовское княжество — мое, кому же, как не мне, должны служить даже волки в здешних лесах? Теперь же я смогу дать тебе настоящую дружину, отправившись с которой в Англию, ты свергнешь Канута…

— Я не приму от тебя дружины, rex. Видит Бог, вырвать тебя из сердца для меня все равно, что своей рукою вырвать глаз… Но глаз мой соблазняет меня. Ты не христианин, rex, истинный христианин не в праве принимать колдовскую помощь.

— Не в праве? — впервые за этот тяжелый разговор поднял я голову и взглянул Эдварду в глаза. — Постой же!

С силою рванув застежку, я сбросил корзно и, сжав в кулаке ворот, разодрал на груди свою белую, расшитую золотом рубаху.

— Смотри, Эдвард Эдмундич, и суди сам — вправе ли я был принимать волхову помощь?

Приподняв нательный крест и ведовскую ладонку, я показал Эдварду четкий и глубокий след ожога в форме креста.

— Нательный крест жег грудь мне, потомку ведунов. Вы, англы, давно приняли истинную веру — мы же были язычниками на памяти нынешних стариков. Поэтому крест жег мне грудь, накалившись докрасна. Я мог снять его, но не снял бы ни за что на свете. Ответь, вправе ли был я после этого принимать помощь волхва?

— Да, rex. Ты был вправе. Я не знал этого, но все равно — прости.

Мы обнялись: пропасть, которая, казалось, только что готова была навеки поглотить наше дружество, закрылась.

— Воистину странно устроен мир: несколько дней назад я был несчастлив, что предстоит покинуть тебя, несколько мгновений назад — безмерно несчастлив, полагая, что расставание будет столь ужасно… а сейчас я почти счастлив, поскольку унесу твой дружеский образ в сердце…

— Так расставание уже близко, Эдвард Эдмундич?

— Да, rex. Малескольд не одобрил бы этого, я и сам знаю, что почти обречен на поражение.

— Для чего же ты покидаешь Русь, разве не дорога она тебе?

— Англия зовет меня. Как одетая в лохмотья мать вправе призвать сына, даже обласканного блистательной королевой. И он придет, потому, что он — дитя этой нищенки, а не дитя королевы. Англия зовет меня, rex Влэдимэр!

— Стало быть — делать нечего. Но ты примешь от меня дружину?

— Нет. Пойми меня правильно, rex! Ты — вправе знаться с ведовской силой, я — нет.

— Как же хочешь ты ехать?!

— Один. В Англии я отыщу в их имениях уцелевших приверженцев Эдмунда Айронсайда… Драгоценности, которые удалось вместе со мной, младенцем, вывезти в Руссию, помогут нам…

— Не в одном месте может порваться тонкая нить, Эдвард Эдмундич. Ты можешь быть убитым грабителями по дороге… Ты можешь не найти отцовских вассалов живыми… Да и что удастся тебе?! О, если бы я мог поехать с тобою!

— Твое место здесь, rex.

— О, да, Эдвард Эдмундич… Снова шевелится Степь… Знаешь, — не стол для князя, князь для стола… Когда намерен ты ехать?

— Я приказал начать готовиться в дорогу завтра…

Некоторое время мы стояли еще молча рядом на стене, над вечерним городом… Отчаянный грай грачей стоял в черных кронах деревьев. Алел западный край неба. Взметались, хлопая на ветру, белый мой плащ и сине-зеленый плащ Эдварда.

Через три дня настал день расставания. Я понял, что день этот пришел, когда, пробудившись на рассвете, золотыми лучами пробивающемся в горницу, распахнул окно: набирая высоту, мимо окна моего пролетел белый голубь. Я успел еще заметить на нем малиновый мешочек… Голубь уносил последнее письмо Эдварда Айронсайда к Ярославне.