Приют для списанных пилотов - Валерий Хайрюзов

Попрощавшись, Зелинский вышел из палаты. Следом за ним роем, точно бабочки-капустницы, выпорхнули сопровождающие его врачи.

«Спишут, — подумал Бакшеев, проводив Зелинского взглядом. — Подпишут бумаги — и топай, Ваня, на все четыре стороны». Но разве он виноват, что электрокардиограмма дала сбои? И как же так, на любой другой работе — пожалуйста, вкалывай, никто тебе слова не скажет. А в воздух — шиш!

Да, хорошо, все понятно, все правильно, рассуждал он. Человек, ответственный за жизнь других, должен быть здоровым, это же воздух, туда не вызовешь «скорую». Но, с другой стороны, списанный на землю летчик теряет все, а, скажем, больной Зелинский может до конца дней своих заведовать поликлиникой. Выходит, единственной ценностью, которой он обладал, было его здоровье. Не опыт, не мастерство, а самое обыкновенное здоровье. А берегли он его? Не щадил себя, как не щадили и его. Но разве не учила его жизнь предусмотрительности? Разве он не знал, что профессия летчика требует жесткого отбора? Знал, но попался, на чем попадаются многие, полагая, что любая неприятность, беда, несчастье могут произойти с кем угодно, только не с ним. Прав Зелинский, чего теперь искать виновных.

В середине апреля Бакшеева списали на землю. Разругавшись в пух и прах с местными врачами, он забрал документы и поехал в Москву, но там решение врачебной комиссии подтвердили. Вернулся он тихий и присмиревший.

— Все, Вася, свободен! — сказал он Ершову в аэропорту. — Теперь могу делать все, что душе угодно. Захотел на рыбалку — пожалуйста, приехали гости — гуляй, никто тебе ничего не скажет. К врачу ходить не надо, зачеты, самолеты — все к чертовой бабушке. В общем, приземлился.

Он глянул на Ершова остановившимся взглядом, от которого тому стало не по себе.

— Ну что ты, Михалыч! — воскликнул Ершов. — Живут же люди без самолетов.

— Конечно, жить можно, — вздохнул Бакшеев. — Вот только если бы еще это убрать, — он ткнул пальцем в небо и, ссутулившись, пошел к автобусной остановке.

С той поры Бакшеев перестал появляться в аэропорту. Днями сидел дома, читал книги и лежал на диване. Иногда в комнату заглядывала Таня. Она смотрела на него встревоженными глазами. Он вспомнил: точно таким же взглядом встретил его после Москвы Ершов.

«Ну чего вы все на меня так смотрите! — хотелось крикнуть ему. — Я здоров!» Но не кричал. Одевался и выходил на улицу. Присаживался на крыльцо, смотрел на крышу, на остановившийся винт, который до прошлой осени исправно молотил воздух. Установил его Иван давно, когда еще летал в малой авиации. Тяжело было таскать в гору воду с Ушаковки, и Бакшеев закрепил на мачте винт, от него к бензонасосу провел гибкий привод, и пошла вода по трубам прямо в огороды на весь околоток.

Сидел Иван, смотрел на свое хозяйство. Не мешало бы взяться за ремонт, но не поднимались руки. Как-то захотел занести ведро с водой в дом, но Таня подскочила, отобрала его: «Папочка, я сама. Тебе нельзя носить тяжелое».

«Дожил, — подумал Бакшеев. — То нельзя, другое нельзя, что же можно?» Сдерживая закипающее раздражение, он поднялся с крыльца и ушел к себе в комнату. Через некоторое время Таня принесла ему поесть.

— Что, у меня ног нет? — хмуро сказал он, покосившись на тарелку в руках дочери. — Я же не в больнице. Унеси.

Ходуном заходила тарелка в Таниных руках, задергались, расползлись губы. Бакшеев соскочил с кровати, обхватил ее:

— Танюха, доченька, прости, прости меня, дурака… Не хотел я тебя обидеть!

— Ничего, ничего, папа, — глотая слезы, бормотала Таня. — Это я так, я ведь хотела как лучше.

— Пойми хоть ты — здоров я! Ошиблись врачи! — закричал он. — Через год я снова в Москву поеду. Я им докажу. Всем докажу. Ну а не получится — новую жизнь начнем. А?

Всхлипывая, Таня кивала головой.

После этого случая Бакшеев ожил, стал чаще заговаривать с дочерью, пробовал шутить. Занялся ремонтом. Первым делом выровнял забор, застелил досками ограду: доски легли одна к одной, ни просвета, ни трещинки. Разогнавшись, принялся за погреб. Прямо за сенями в огороде вырыл яму — четыре на четыре. И на этом дело застопорилось. Зарядили дожди на целую неделю, яму затопило, а когда вода стала спадать, обвалились края. Вместе с ними, едва не придавив Бакшеева, поползла у сеней задняя стенка. Едва успел укрепить ее подпорками. В неудаче с погребом он увидел для себя дурной знак. Еще раз подтвердилось, что взялся за дело, не продумав все до конца. Начал копать в низине, там, где после дождей собиралась вода. Уж это-то он должен был предусмотреть. А так — вся работа насмарку.

Посидел Иван над ямой, обругал себя последними словами. «А зачем, собственно, мне погреб? — подумал он. — Проживу и без него».

Впервые в своей жизни он согласился с этим доводом. Была, правда, слабая попытка закончить начатое. Но хватило ее лишь на то, чтобы закопать яму. На этом его хозяйственный пыл угас.

Прикидывая, куда бы ему устроиться, Бакшеев все чаще останавливался на работе диспетчера. Однажды, совсем случайно, ему уже приходилось заводить на посадку самолет Мордовина. В Усть-Куте это было. На запасной аэродром пришел самолет. Погода была, как говорится, на пределе. Мокрый снег и сильный боковой ветер. Три раза самолет заходил на посадку, и все неудачно, не мог попасть на полосу. В аэропорту подняли тревогу, вызвали пожарные машины и «скорую». Тем временем летчики готовились к последнему заходу — кончалось горючее. И тут совершенно случайно на вышку поднялся Бакшеев. «Спросите, кто командир», — попросил он диспетчера, глянув на стекло, к которому лип мокрый снег. Ему ответили: Мордовии. «Миша, с тобой разговаривает Бакшеев. Отдай управление второму пилоту, пусть на посадку заходит он, а ты контролируй, но не мешай».

Он мгновенно представил, что произошло там, в кабине самолета. Мордовии с первого захода не попал на полосу. Ушел на второй и снова не попал. «Разрядился, как аккумулятор в машине при повторных запусках», — уж он-то знал Мордовина как свои пять пальцев. Все так и случилось. Второй пилот зашел на посадку как надо. Не потому, что лучше командира летал. При заходе в плохую погоду почти вся нагрузка ложится на командира. Плюс ответственность. А второй сидит свеженький.

«Но в диспетчеры мне дорога заказана так же, как и в воздух. Там тоже здоровье нужно». Ну а командовать «кашей», как в аэропорту называют машину, развозящую питание по самолетам, Иван считал унизительным. Когда ему в отделе кадров предложили пойти диспетчером в цех питания, он отказался: «Вы мне еще фартук сшейте». Идти на поклон к Ротову Иван не хотел, мучила обида. Слышал он, будто бы Ротов, узнав, что его списали на землю, сказал: «Сам виноват, сам себя загнал. Это передо мной можно было выкобениваться, пусть на земле попробует. Там его быстро на место поставят».

Бакшеев понимал: своей болезнью он как бы подтвердил правоту Ротова, и это бесило его. «Ничего, мы еще посмотрим, — неизвестно кому грозил он. — Руки, ноги есть, голова на месте. Проживу и без самолетов». Но когда к нему домой приходили летчики, Бакшеев оживал, особенно рад он был Ершову. Нравилось ему смотреть на этого здорового веселого парня, слушать, как он похоже — и словом и интонацией — копирует Ротова, как, размахивая руками, показывает свои заходы на посадку.