Аппендикс - Александра Петрова

Ты права, Ольчик, помню, как уже в полгода я неподвижно лежала раком на кроватке с высокой сеткой в одной из больниц, прирастая соплями к ледяной клеенке. Заборы, загородки, боксы, стены. Когда подросла, мать, провожая в очередную больницу, перед дверью, разделяющей нас, как мне казалось, навсегда, увещевала: «Ведь ты не будешь плакать? Обещай! Ты мой оловянный солдатик, да?» – «Ну конечно, милая мамо, оловянный, и расплавлюсь, если надо, для такой балерины, как ты».

– И что, правда не плакала?

– Тайно. Вместе с собакой Патраш выла у мертвого тела бродяжки из любимой книги. Была сентиментальной до маниакальности. Каждую ночь половину неудобной кровати оставляла образу матери. Так и привыкла – на самом краю. В шесть утра, летом – горном, а зимой – окриком медсестры́ нас вытряхивали из теплых постелей санатория, и сквозь сизый взгляд я видела муки своих палачей, корчившихся в огне, распаляемом моей фантазией.

– Злая ты. Они ж для тебя стрались. Гада из тебя выдавливали, слюнтяя и собственника.

– Да никакой собственности у нас не было, – огрызнулась я и заметила, что «г» она произносит странно мягко, с придыханием. – Зубная щетка с эмалированной кружкой в умывалке, в тумбочке перлюстрируемые письма, ручка, бумага, может быть, какая-то игрушка, расческа, библиотечная книга. Но и это в любой момент могло быть обобществлено. Только мысли могли быть личными.

– Но все-таки грех жалеть себя, это отяжеляет. Скитальчеством тебя спасли от твоего собственничества, – подвела мораль Оленька. Забрела и ты в этот трущобный город. Ведь за красотой приехала? А красота – она во всем, расширяй горизонты. Вот я их так расширила, что мой дружок мою манду с площадью нашего апостола путает.

Мы разговаривали, стоя на рампе, соединявшей два холма над безликим проспектом, названным в честь одного из двухсот шестидесяти четырех официально признанных пап. В нескольких шагах от нас ютилась маленькая железнодорожная станция – шесть перронов, небольшой бар, одна почти всегда закрытая касса, несколько вмонтированных стульев, постоянная выставка, посвященная детям пигмеев и африканским ремеслам, с вмурованным в стену жестяным коробом для пожертвований. Отсюда каждые полчаса с частыми остановками шли поезда в сторону городка Витербо. Позже она мне рассказала, как порой любила забраться в первый попавшийся. Во время дороги подбирала полистать какую-нибудь оставленную газету, смотрела в окно на раздолья Лацио и слушала разговоры. Словно дятел засевшего в глубине червяка, она всегда выуживала из них что-то полезное. На верхнем этаже обычно ездили те, кто помоложе, и иммигранты. В дневные часы народу там было мало, и контролер туда не добирался.

Как правило, она доезжала до конечной и ждала обратного поезда, – автобусы в пригородах ходили нерегулярно и стоили дорого. Однажды, отправившись с другого перрона, она заснула и оказалась в Пизе, где осталась ночевать прямо у станции, а утром села в обратный поезд, проведя половину пути в туалете из страха перед контролером. «Зато побывала в Пи́з(д)е», – говорила она, сочетая куражный вызов и смирение.

Жила Оля на крутом, неприступном, даже зимой густо заросшем и необитаемом холме. Купол самого большого собора отсюда казался снятым крупным планом. Внизу простирался район, который мог считаться одним из лучших в городе. В том смысле, что туристы и паломники подавали здесь хорошо, как нигде, и на работу ей ходить было близко.

Это я узнала от нее самой уже в первый день нашего, казалось бы, случайного знакомства.

– Слезай, сука, пошла отсюда, гадина! – Не так-то и часто в те годы приходилось слышать здесь чистую русскую речь, тем более вдали от туристических развлечений, чтобы действительно вот так вот сразу согласиться убраться. Женский и почему-то, как мне казалось, знакомый голос из надрывного крика переходил в визг. Пустая бутылка, едва не задев меня, разбилась внизу. – Срань заунывная, а ну упиздыхала отсюда быстро! Пшла, блядина, пшла отсюда!

– Прекратите кидаться, – громко пропищала я в ответ, со скоростью мыши слезая с еле заметной приставленной к холму стремянки как раз тогда, когда вслед за первой бутылкой просвистела другая. – И я не срань вам, я странь, или на худой конец – ссань, да и то для вас в крайнем случае, – все-таки мне не хотелось потерять последнее лицо, но я не успела броситься на амбразуру.

Сперва наступило молчание, а потом голос, откашлявшись, обрел человечность.

– Русская, что ли? Место ищешь? Тут уже живут, занято, понимаешь, мандавошка?

Стоя на нижней планке лестницы и обещая себе больше никогда не соваться в это логово, я увидела, как некое существо в свалявшемся ватнике, с полупустой бутылкой в руке опасливо, но и с какой-то неожиданной для подобной ситуации грацией выходило из зарослей.

Я втянула голову в плечи и, скрючившись, боясь упасть, прикрылась руками, ожидая нового нападения.

– Ладно, прости, – сказало оно примирительно, подошло еще ближе и оказалось женщиной за сорок, – ходит тут кто ни попадя, приходится оборонять жилье, а то повадились. А ты, ладно, как там тебя, заходи, можешь и со мной спать, теплее будет, я ж не знала, что ты тут тоже. На, выпей, бери, половина осталась, я своих не гоню, – и она протянула мне одновременно бутылку и руку, приглашая снова забраться наверх, а потом представилась: «Ольга».

Как и почти все русские, она умела смотреть, не мигая, прямо в глаза и была безупречно щедрой.

На веревке, натянутой между сооруженной из подсобного материала доурбанической лачугой и полуоблетевшим вязом, уютно висело белье. Пол домишки был устлан разномастными столешницами и досками. Устроившись за настоящим столом и на вполне удобном стуле, при огне двух огарков я разглядывала ее.

Несомненно, можно было назвать ее красивой, хотя она и выгдядела старше своего возраста, который назвала на то ли рассеянном, то ли тягостном выдохе. Над высокими скулами зябко сквозил какой-то неистовый (а не просто пьяный, как подумалось в первый момент) блеск широко расставленных ледниково-озерных глаз. Пшеничные, прямые длинные волосы поблескивали проседью. Загрубевшая на открытом воздухе светлая кожа, что издалека мне показалась девичьей, вблизи рассыпалась ветхой фреской, проступили морщины на лбу, у глаз, вокруг рта. Худая и легкая. Наверное, занималась танцами. Но высоковата для балерины.

Неожиданно она включила свет. Оказалось, что свеча была просто для душевности, – аккумулятор превосходно снабжал электричеством всю времянку. Ее интерьер определяли деревянные ящики, в которых обычно привозят фрукты-овощи. Поставленные друг на друга, они становились шкафом, подвешенные – полкой. На постаменте из них же лежал матрас, прикрытый одеялом, покрывалом и полиэтиленовой пленкой от возможного дождя. На шатучих стенах были прикноплены аккуратно вырезанные из бесплатных путеводителей репродукции картин и фотографии города.

В отдельном мини-отсеке размещалась своеобразная кухня с пластиковым ведром и бутылками, электрической плиткой, чайником и парой сияющих кастрюль. Таких домохозяйственных бомжей я еще не видела и в порыве ученичества фиксировала этот временный, но наверняка стоивший больших трудов уют.