Аппендикс - Александра Петрова

В некой точке, где сужалось пространство, море встречалось с солнцем, и они становились одним и тем же.

Я уже не помнила, как одеваются, и меня одела нянька, беря вещи из большого пакета. А дама пошла снова мастерить птиц и говорить с детьми в солнечной комнате.

Как всегда, нянька включила радио, и там снова запели песню, которая меня злила. «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо, пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я!» – начищенный фальшивой радостью мужской бас, пронзительный мальчишеский голос и хор детворы просил, а значит, сомневался в очевидном. И мама, и небо были всегда, их отсутствие в мире исключалось, солнца не бывало лишь по ночам, но каждый день оно как миленькое возвращалось, а я… Разве не есмь аз то, без чего невозможно и все остальное?

Здесь, в больнице, с умилением я глядела на ползунков и сосунков. Было видно, что они куда-то растут, беспрестанно увеличиваясь из малого. Значит, можно было предположить, что когда-то они были меньше этого самого малого и были невидимы. Неловко было думать, что и я когда-то так же беспомощно кряхтела, отрыгивая белую кашицу и беспрестанно накладывая в штаны, но сестра, которую я, правда, уже давно не видела, говорила, что несколько лет назад мои пальцы были меньше букашки и что она помнит прекрасные времена, когда я еще не возникла.

Что ж, пусть вокруг все росло и увеличивалось, но откуда тогда взялись сами маленькие букашки? Зачем они появлялись и как проходила их жизнь потом? И где я была до того, как уже полноценная сестра могла посмотреть на меня сверху?

Я никак не могла этого вспомнить. Иногда какая-то ясность вдруг озаряла меня, и я созерцала подробности своей догрудничковой жизни, но обычно рутина дней быстро затягивала все пленкой, и тогда нужны были большие усилия, чтоб в сознание вернулись далекие движущиеся образы.

Но все это касалось прошлого. Будущее же, на мой взгляд, должно было быть точно таким, как настоящее, то есть неизменным. В общем-то в больнице почти все так и происходило. А когда случались какие-то перемены, как, например, исчезновение кого-нибудь из детской палаты, они досаждали мне и портили настроение.

«Пусть всегда будет мама», – настаивал наглый мужчина.

Когда малыши вырастают в нормальных детей, мама у них остается, и даже когда они ходят в школу, мама все равно у них есть. Вот и у меня появилась мама, которая, конечно, была всегда, но просто не могла меня найти. В этой песне подвергалось сомнению само вселенское устройство, но ее наигранность не могла провести меня. Нельзя сомневаться в том, что мама будет всегда, как всегда будут солнце, небо и Летун.

«Поедем в страну солнца и моря. Собирайся», – сказала я ему. Он был как раз очень рад. Он тоже был солнечным, а глаза были из моря.

Наконец меня вывели в новой одежде, с больно тянущими кожу тугими зелеными бантами, прихватившими две коски-рогалики, и все они теперь просто уставились на меня, хотя раньше этого никогда не случалось. Все хотели подойти и стоять рядом со мной. А я прижимала его крепко к животу. И женщина птиц сказала: «Теперь мы уезжаем далеко-далеко». Они стали приближаться к ней, некоторые брать за руки, а один мальчик даже карабкаться на нее, и просили взять их с собой.

Мне казалось странным, что она ведет себя с ними таким образом, и если она и правда была моей мамой, как говорил доктор, то почему она была с ними так накоротке? Мальчик с голубыми узкими глазами стал хныкать, и она сказала: «Попрощайся и оставь ему лошадку, он же младше тебя». Я прижала его еще тесней, подняв повыше к груди, и молчала, глядя в пол. В общем-то и это было интересно. Пол был из разноцветных каменных квадратов, и над ними летала светящаяся пыль.

«Оставь лошадь, – донесся голос сверху. – Ну не будь же жадиной!»

Жадиной? Я?! Это не лошадь, – хотела я сказать им. Я ненавидела этого мальчика, который в робком и в то же время уверенном ожидании подошел ближе.

«Ну посмотри, как Теме нравится лошадка!»

Я ждала, что мой конь, наконец, скажет что-нибудь или вырвется, но он молчал. Что же, видно, и ему казалось это правильным, или он просто онемел от горя. Но уж точно это был самый неподходящий момент, чтобы набирать воды в рот. И где вообще он ее находил? Или, может быть, он захлебнулся слезами?

До того как закрыть за собой дверь, я посмотрела на него еще раз. Он косил на меня, повернувшись вполоборота. А я уже перешагнула через порог светлого зала, который все эти боксовые месяцы мне казался сном и где теперь, ослепнув от света, оставляла друга, но все продолжала, оглядываясь, придерживать тяжелую дверь. Сперва Летун был виден в ее проеме. Потом лишь в узкой щели. Крестовине черной тени на полу, падавшей от рамы окна, и желтым квадратам, отражающим солнечный блеск стекол, до него не хватало лишь нескольких сантиметров. Дверь продолжала закрываться, и дальше отражения окна уже не было видно, а он еще был. Потом от него остались только часть гривы и лицо, а еще чуть позже – только голубой глаз.

Внутри меня вырезался контур Летуна, он угодил прямо в легкие с их синими горами и, словно эхо, долетел до самого нутра.

Зачем мне эта страна, если там не будет его? Моя мама нашла меня, но за это мне нужно было расстаться с ним.

«Надо оставлять игрушки, когда уезжаешь из больницы, ведь другие дети остаются!» – сказали мне опять сверху.

Я шла по бесконечным высоким коридорам, спускалась вниз по множеству мраморных ступеней, пока, наконец, не открылась последняя дверь и я не увидела стволы деревьев в саду. Теперь, чтобы посмотреть на их ветви, мне пришлось запрокинуть голову.

Мама держала меня за руку, которая помнила рельеф морды Летуна, но я крепко сжимала его и во втором кулаке, засунутом в варежку. Теперь он навсегда должен был сохраниться на моей ладони.

Я резко вдохнула в себя мартовский, сверлящий холодом воздух, и голова закружилась совсем не так, как от больничного кислорода.

– И до сих пор помнишь? Ну и кто же ты после этого, как не жадина? – послышался мне голос Оли.

– Да нет же, – попыталась я оправдаться, – просто эта лошадка была проводником любви и жизни для одинокого ребенка.

– Ха-ха, ну и слова, – хмыкнула Оля. – Почему же, если эта деревяшка была проводником, ты не могла ее заменить на нематериальный образ?

– Но ведь мне было только три года.

– О’кей, – и верхний железный жевательный зуб Оли блеснул неодобрительно, – но сейчас-то почему обременяешь нас такими воспоминаниями? Не знала, что ли, что надо делиться? Всем-всем. Тем, что уже есть, и тем, что только намечается. Жизнь – бесконечный обмен, органами своими поделись, пока они у тебя здоровые. Дети в африках от жажды высыхают, от голода на них обвисает кожа, как на изможденных слонах из Ленинградского зоопарка, а ты развела тут нюни о своем потерянном детстве. Ведь сама знаешь, что китайчата, трудясь для тебя на фабриках, вместе с нитками оставляют в одежде кусочки своей ткани, раня себя до крови. Маленькие сомалийцы, засиженные мухами, мрут с голоду, а ты… Правильно мать тебя прижучила, видела твою сучью натуру. И правильно от тебя потом решила отделаться. А если б в любви выросла, что б из тебя вышло? Ты же видишь этих, выросших в любви? Понастроили вокруг башни самовлюбленной пошлости. В советской стране тебя должна была растить советская родина и отечество, а не отец или, еще хуже того, – мать. Эксперимент получился чистым.