Неон, она и не он - Александр Солин

Легко сказать – дерзай! Она и рада бы дерзать, но как? Смешно сказать, но обратиться за наставлениями ей было не к кому. И дело даже не в том, что рядом не было искушенных подруг, а в том, что просить их об этом – значит, признаться в стыдной неполноценности, чего нельзя было допустить ни под каким видом! Стало быть, полагаться приходилось только на инстинкт и вдохновение.

Она не баловала мужа разнообразием поз и обычно довольствовалась раскидистой миссионерской участью, с большой неохотой взбираясь на него, когда он ее к этому принуждал. Нежась под опахалом ее вялого усердия, Мишка созерцал ее покорную фарфоровую наготу и, словно не веря, что эти хрупкие сокровища принадлежит ему, смаковал и оглаживал у нее все, до чего могли дотянуться его сухие, горячие руки. «Не торопись!» – просил он, но роль голой наложницы ей быстро надоедала, и она энергично и безжалостно доводила мужа до белого каления.

Сообразив, что в таком положении она сама себе хозяйка, Наташа той же ночью оседлала мужа и попыталась получить свое законное наслаждение. Ее ступа летала туда-сюда, силясь подставленным пестиком продолбить стену, за которой прятался неуловимый оргазм. Ей даже почудилось, что она ухватила его за хвост, и он вот-вот окажется пойман, укрощен и поставлен на службу. Она извлекла из себя хриплое победное глиссандо, но тут изо рта загнанного Мишкиного скакуна брызнула пена, поджилки его задергались, ослабли, и он упал. Соскользнув с мужа, она взвыла от досады.

«Что с тобой сегодня, Наташка?» – воскликнул ошарашенный Мишка.

«Соскучилась!» – ответила она, вытягиваясь рядом с ним.

«Вот так бы всегда!» – прижал он ее к себе.

Отдохнув, она против всех своих правил заставила мужа ее ласкать, а затем повторила попытку. Вначале она медленно, не торопясь ворочала бедрами, рассчитывая нащупать внутри себя зудящий отклик и им, как искрой запалить бикфордов шнур оргазма. Но вместо отклика возникли некрасивые, похожие на слипшиеся леденцы звуки «глюк, гляк, глёк, глик…». Они отвлекали, от них хотелось избавиться, и она решила поменять позу, которую берегла, так сказать, про запас. Повернувшись к изумленному Мишке спиной, она кое-как пристроилась и продолжила. Было непривычно и неудобно, а кроме того, приходилось следить за тем, чтобы не потерять Мишку.

«Раскорячилась, прости господи!» – мелькнуло у нее, и она вернулась в прежнее положение, после чего, пришпоривая себя животными «ы-ы-ы…», нанизывала себя на Мишку до тех пор, пока он не застонал.

Затем была еще одна попытка, до того безнадежно тоскливая, что она чуть было не прервала ее на полпути, если бы под ней не бесновался муж.

«Натали, ты у меня сегодня просто чудо!» – только и смог пробормотать он, перед тем, как заснуть.

А дальше было вот что: несмотря на все старания, ей так и не удалось добиться желаемого, отчего она постепенно сникла и впала в пассивное состояние. Про себя она решила, что во всем виноват Мишка: его самозабвенному упоению, видите ли, не хватало огня, чтобы запалить фитиль ее страсти. О том, что с ней происходит на самом деле, она благоразумно умалчивала и к врачу, как было условлено, не пошла – статья в энциклопедии ее изрядно охладила.

Ничто, однако, не помешало им отправиться в середине октября на десять дней в Париж. Впервые оказавшись там, как, впрочем, и за границей, она пережила восторг совпадения идеального с реальным. Именно таким она представляла себе Париж – город-мечту, город-любовь, город-аромат. Город-узор, сотканный на холсте прибрежных холмов вкусами и временем. Город-лавочник, сделавший возвышенный порок своим самым ходким товаром. Город-женщина, питающийся любопытством и обожанием, уставший от них и продолжающий их требовать.

Ожившие достопримечательности, восставшие из книг романтичные имена и названия, снисходительные французы и француженки, открывающие рот, чтобы через трубочку губ выпустить певучую стайку круглых цветных птиц. Ощущение театральности, яркого представления, что разыгрывается круглый день, не покидало ее. Чтобы не утонуть в новизне восприятия, глаз ищет подобие, знакомые черты и находит их. «Смотри, совсем, как у нас в Питере!» – часто восклицала она, хватая его за руку.

Мишка здесь был похож на француза, она – на жену француза. На нее таращились, и это ей льстило. Париж разбудил в ней чувственность. Ей показалось, что здесь она могла бы испытать оргазм, и однажды ночью у нее чуть было не получилось. Во всяком случае, грохотало где-то совсем рядом со скрипучей кроватью.

Вольно же ей загружать чужую память всплывающим окном своего изображения! Его невозможно удалить, ни задвинуть в угол. Его опасно открывать – разрушительный любовный вирус грозит покалечить материнскую плату незадачливого пользователя. Единственный способ уберечься – отыскать хозяйку вируса и просить о пощаде.

Он провел утро в радостных раздумьях, восторженно взирая на опереточный парад своих устремлений, готовых тут же выступить в поход под воображаемые звуки свадебного марша. Всё вокруг и внутри него пришло в движение. В нем легко и обильно возникали наброски чувств, каких ему давно не доводилось переживать. Юношеская свежесть и безрассудность проглядывали в них – как раз то, чем были окрашены отношения с его первой и незабвенной возлюбленной. Хорошо знакомое охотничье нетерпение овладело им. Он принял решение, набросал план и кинул его, словно якорь на два часа вперед, в мнимые воды будущего, после чего принялся подтягивать туда свою лодку, перебирая минуты, как увесистые звенья якорной цепи.

К часу дня он был готов – одет, побрит, едва надушен. Решил он идти в парк, чтобы быть там приблизительно в то же время, что и накануне. Полагая ее подъезд в основание стратегии, в тактике он, тем не менее, решил следовать интуиции.

В сравнении со вчерашним днем погода отбросила сухую сдержанность. Наверху было пасмурно и тесно. Можно было предполагать дождь, который смыл бы надежду на ЕЕ появление, но пока что их обратная зависимость складывалась в его пользу. Он даже возвел глаза к небу: «После встречи – хоть потоп!»

Войдя в парк, он попал на дорожку из серого песка и двинулся вдоль растительной недвижимости, понуро внимавшей утешениям остывающей земли. Стайка детей, общавшихся между собой во всю пронзительную силу своих маленьких легких, обогнала его. Закинув руки за спину и будоража ожидание волнением, он направился на главную аллею.

Хронология жизни, как веревочная лестница парусного корабля: чем выше перекладина, тем ближе небо. Будем надеяться, что до неба ему все же дальше, чем до верхней палубы, с которой ему в свое время открылся выпускной вузовский простор. Много ли помнит он из тех далеких сосредоточенных лет, и следует ли вскрывать капсулу памяти, чье содержимое хранит события, что выплеснулись из жерла истории, растеклись по ее склонам и стали застывшей лавой фактов? Так уж ли необходимо на пороге новой жизни ворошить заплечный мешок, прикидывая, что взять с собой и от чего отказаться? Или все же принять обряд очищения и облачиться в чистое белье?

…В начале девяностого он расстался с финэком и очутился на машиностроительном заводе, преследуемый с одной стороны призраком советских нарукавников, а с другой – неким устойчивым сквозняком перемен, который совсем скоро станет гулким бездомным ветром и пойдет гулять по стране. Он провел в финансовом отделе несколько месяцев, внимательно прислушиваясь к разноголосице споров и слухов, принюхиваясь к веселому запаху всеобщего разложения и укрепляясь в намерении бежать оттуда при первой же возможности. Два неслыханных события способствовали его побегу – в Москве открыли первую биржу, и оттуда же народу разрешили иметь в частной собственности банки, заводы, газеты, пароходы и прочие средства угнетения. Новое солнце, на этот раз неоновое вставало над страной, готовясь осветить и обласкать тех, кому раньше и в тени было тепло, и погрузить в еще более густую тень тех, кого его лучи никогда не баловали, с какого бы боку оно ни всходило.