Индия. 33 незабываемые встречи - Ростислав Рыбаков

Дальше последовала комичная суета, когда две маленькие старушонки-прохожие безуспешно пытались меня приподнять, а мимо равнодушной толпой проходили молодые балбесы и, наконец, подскочил расстёгнутый бордово-сизый десантник, ловко оттранспортировавший меня на тротуар, остановивший машину и отправивший в Склиф.

Не ехать в Индию было немыслимо и вечером следующего дня я на костылях в компании с академиками и член-корреспондентами отправился уже из делийской гостиницы на вокзал, чтобы сесть в поезд Дели-Аллахабад.

Отмечу, что через неделю я отбросил костыли – во-первых, перегрузки (и не малые) способствовали сращению, а во-вторых, в Ааре нежная индианка, то ли врач, то ли целитель, обмазками, массажем и приговорами вернула меня в нормальный вид.

Как пострадавший, я развалился на переднем сидении, выставив костыли в окно, сзади сидели друг на друге великие мира сего. Впереди шла белая посольская Волга, а за нами еще две-три машины. Мы неслись сквозь теплый вечер, пахнущий дымом и отступающей жарой.

На полпути белая Волга резко ушла вправо, но никто из организаторов, а тем более гостей, не обратил на это внимание.

Мы долго выгружались на вокзале – приехали заранее, поэтому нашли какое-то не очень заплеванное место, куда стащили все чемоданы и коробки с аэрофлотскими бирками, собрались вокруг них сами и огляделись.

Вокзал в любой стране интереснейшее место для наблюдений, но в Индии…

Вокзал в Индии не учреждение и не что-то знакомое и каждодневное – это невероятная мешанина физиономий, типов, одежд. Вас окружают не лица, а лики, не пассажиры, а странники. Вся Индия разворачивается перед вами, не обращая на вас ни малейшего внимания, полная своих забот, своих отношений; большинство сидит на полу, чаще всего семьями, где царствуют матроны с золотыми украшениями в ушах, носу и на щиколотках, суетятся большеглазые дети, даже у самых маленьких сильно подкрашены глаза, скромно прикрывают лица невестки, а над всем и всеми сияют седые бороды безумно красочных дедов, слегка растерянных от городской сутолоки. Рядом, тоже кружком, располагаются паломники, бритые наголо, с металлическими одинаковыми кофрами. Сквозь толпу величаво и медленно проходят длиннобородые святые в бусах и оранжевом тряпье и с внушительными посохами, а наперекор им, виляя бедрами, бегут прямые как палка босые носильщики, перетаскивая чей-то багаж прямо на голове – один, два, четыре распухших от тяжести чемоданов. Между ног ползают и канючат рваные грязные нищие с перепутанными чудовищными волосами – трогательные девочки или страшные безобразные старухи с вечной голодной тоской в выцветших глазах…

Здесь можно просто установить неподвижно кинокамеру и снимать фильм «Индия».

Время шло. Ни на табло, ни по радио информации о нашем поезде не появлялось. Где-то в душе шевелилось некое видение стремительно уходящей направо во тьму посольской Волги.

«А в Дели один вокзал?» – осторожно спросил я А.А Празаускаса, сотрудника нашего института, работающего в Дели.

«Кажется, три» – ответил он, и страшная догадка пронзила и его, и меня.

Напомню, что мобильных телефонов тогда не было, и мы достояли почти до времени отхода нашего поезда. Поезда, которого не было.

Потом появился взлохмаченный индиец, шофер той самой белой Волги. Глаза у него выскакивали из орбит. Оказалось, что наш поезд, до отправления которого остались считанные минуты, действительно уходит совсем с другого вокзала, расположенного на противоположном конце города. И наши дипломаты срочно прислали шофера, чтобы он показал дорогу, а сами изо всех сил уговаривали железнодорожное начальство задержать отправление до нашего приезда.

Что тут началось! Заметались академики, засуетились сопровождающие, каждый тащил что-то из багажа, распихивались по машинам, садились друг на друга, пересчитывали друг друга – я оглянулся в последний момент и увидел, что облюбованная нами площадка пуста, никто не забыт, ничто не забыто, – и мы понеслись.

Страшно вспомнить этот пролет через ночной уже Дели!

Из-под колес выскакивали тени людей, в одну керосиново-электрическую линию слились разноцветные лампочки лавок, шарахались скутера, увертывались автомобили, в одном месте мы даже просквозили сквозь мирное стадо грузовых слонов, перевозивших огромные тюки сена – так молния необъяснимо проходит сквозь отходящую ко сну жизнь.

Неимоверно опоздав, перепуганные, мы вывалились на другом конце города – у такого же вокзала, как тот, где мы так спокойно провели последние два часа.

Помнится, в системе ООН при выступлении с трибуны считается дурным тоном, расхваливая свою страну, называть ее – обычно пользуются смешным оборотом «страна, которую я хорошо знаю». Так вот в Индии (в отличие от страны, которую я хорошо знаю – да и вообще в отличие от всех других стран) в воздухе, в толпе, в людях разлита непередаваемая доброта. Поэтому наше явление на пустом перроне около стоящего поезда Дели-Аллахабад было воспринято не как повод высказать нам все, что наболело у сотен задержанных пассажиров, а как удивительно радостное событие.

Из всех вагонов, из всех окон заждавшегося состава высовывались блестящие черные головы, все улыбались, махали приветственно руками, подбадривали нас на всех языках – и не улюлюкали, не смеялись над нами, а действительно радовались И радовались не потому, что бессмысленное и никем не объясненное стояние наконец завершилось, а тому, что мы успели, что у нас все хорошо.

Как назло, наш вагон был первым после паровоза. Вид у нашей бегущей вдоль длиннющего состава ответственной академической братии был чудовищен – впереди всех, боясь отстать уже в индивидуальном порядке, на костылях бежал я, за мной трусили седовласые академики, цвет российской науки – а из окон махали, радовались и приветствовали.

У вагона маялся хозяин белой Волги наш культурный советник Ф.Ф. Яринов – скорей, скорей, я и так уже держу отправление без малого час! (В скобках – так могли пойти навстречу только советскому дипкорпусу.)

Когда мы вползли в кондиционированный холод своего вагона, лицо его просветлело, он облегченно махнул машинисту, поезд дернулся и бесшумно поплыл.

Никогда не забуду выражение умиротворенного счастья на его бесстрастном дипломатическом лице.

Как всегда и как везде началось заселение купе, кто-то размещал портфели под столиком, кто-то поднимал наверх тяжелый багаж, все уже пересмеивались, приключение всем понравилось. Поезд начинал набирать скорость.

И в этот момент дверь купе поехала в сторону, и к нам впал растерянный Борис Борисович Пиотровский и, заикаясь куда более мучительно, чем обычно, с усилием выдавил:

– У ме-ме-ме-ня ста-ста-щщи-ли че-че-че-че-модан!

(А там и костюм для завтрашнего выступления, и текст и вообще.)

Бонгард-Левин рявкнул что-то бессмысленное путавшемуся в тамбуре кондуктору. Рявкнул так, что бедняга от ужаса подпрыгнул и повис всем телом на стоп-кране. Поезд заскрежетал и стал как вкопанный. Я выглянул в дверь тамбура. Длинная змея поезда опять ожила, в окнах повозникали те же головы, только встревоженные и переговаривающиеся, еле различимое уже лицо уходившего Яринова посерело…