Борьба: Пленники Тьмы - Владимир Андерсон

Приблизившись к нему, Гавриил заметил фазы дыхания реже обычного, а также то, что этим человеком был Георгий Волин.

«С тем всё в порядки, Коля, смотри другого», — приказал Гора, а сам склонился к заместителю 253-ей сомы и развернул его с живота на спину: дыхание хоть и замедленное, но ровное, так что беспокоится не о чём.

Георгий открыл глаза т уставился куда-то вверх, туда, откуда, не переставая, сыпались песок, камни и нескончаемая чёрная пыль.

«Жора, ты как?» — спросил Гавриил, вспоминая свою невестку и счастливые глаза своего сына.

Волин проморгался, вздохнул и, опёршись на локоть, слегка приподнялся: «Полный порядок, рекорд мы всё-таки побили… правда по другим правилам».

Гавриил приподнял голову и метрах в двух впереди от себя увидел валявшуюся в крови руку. Кисть была согнута, а в ладони лежал мокрый уголёк, тоже красного цвета.

Командир огляделся по помещению: кроме его помощников, живых не было.

Где-то вдалеке, у 1-ого и 3-его выходов в невысоких башенках сидели чумы, рядом с ними всегда били несколько струй воды, а от эпицентра находились они достаточно далеко, так что никакие взрывы им не грозили.

«Ты полежи пока, а я помогу кому-нибудь ещё», — похлопав по плечу Георгия, сказал Гавриил и рванул спасать других.

Чуть справа лежал мёртвый, но верный своему делу священник отец Фёдор. Его лицо было также спокойно, в его правой руке также обитал маленький деревянный крест. ОН работал наравне со всеми, несмотря на проблемы с позвоночником, он постоянно говорил о Божьем Мире, о том, что Мир — это то, что дал Бог, а чумы пришли, потому что мы неправильно в нём жили, но мы снова станем свободными, когда поймём и исправим свои ошибки.

Совсем рядом с отцом Фёдором находились чьи-то ноги, оторванные взрывом почти до пояса.

Это Лев Башмаков. Большой юморист. Особенно любил сатирически поражаться своей фамилии, отчего цеплял на обувь красные нитки с привязанными к ним уголками. Лев наполнял всех присутствующих радостью и оптимизмом, во-первых, потому что его слова никогда не касались чумов и всего вроде этого; люди могли почувствовать себя раскрепощёнными и хоть немного радостными.

За Львом шли кучи крови и плоти, растерзанной случившимся, а потом часть шеи и голова. Голова Яна Вышнеградского. Очень серьёзный и правильный человек. Он стремился поддерживать дисциплину и порядок, наверное, потому что, прожив пятьдесят семь лет сам ни разу их не нарушил и ни разу не был наказан (не считая тех случаев, когда приходилось «платить» за неотработку плана сомы). И правда, те, кто находился рядом с ним никогда не нарушали правил.

Левее от Вынеградского тихо умирал серб Синиша Кжинжич. Только Гавриил успел подбежать, как смотрящие в потолок глаза Синиши потеряли жизнь.

Кжинжич был молчуном. Он говорил только по важнейшим поводам. Он работал. Работал тогда, года говорили работать и тогда, когда мог и делать. У него с рождения не было родственников, кроме мамы, которая, скорее всего, сейчас лежала рядом с ним. Он старался для неё и для сомы — для людей, которые не заслуживали того, чтобы так страдать. Его окликали «Стахановцем»*, в честь одного древнего «движения рабочего энтузиазма». И не просто так: если бы кто-то решил провести опрос и узнать, кто же самый производительный рабочий всей группы Донецк-Макеевка, то ему присудили бы одно из первых мест чуть ли ни авансом.

Ещё левее от серба погиб сам командир 253-ей сомы Иван Дубровский. Всегда переживал проблемы подчинённых своим хрупким сердцем — раза три его уносили на отдых в первый сектор после приступов, но спустя пару десятков минут он возвращался. На его теле не было живого места ещё до трагедии: когда шахтёров били камнями за «неуспеваемость», он стоял в ряду первый, а также последний. В некотором оде эта забота ему мешала, потому что размышления в его голове чаще уходили в прошлое, нежели в будущее, где его людям ещё предстояло жить.

«Гора, мы не можем найти живого! — крикнул Станислав. Живого нет ни одного!»

Командир обернулся к Владимирову — с его рук капала кровь, словно он их специально так обмазал.

Гавриил взглянул на свои руки: они тоже вымочены красным цветом, и с них тоже падают капли.

«Красный — цвет Победы. Подумал командир. — У чумов кровь тёмно-багрового, почти чёрного цвета, как их жестокость и бессмысленность».

«Есть! Есть живой!» — во весь голос заорала Лена, опускаясь на землю, к надвигающемуся телу.

Но вот зашевелилась рука, затем задвигалась шея: это Анастасия Некрасова, совсем молодая девушка.

«Как ни парадоксально, — опять задумался Гавриил. — хорошо когда выживают молодые… Старики отлично понимают это. Старики пожили, и с них хватит, а них, молодых, ещё вся жизнь впереди… Господи, Слава тебе! Слава тебе, что Мария сейчас не здесь… Рафаил бы не вынес этого…»

Парадоксально, но Настя уже поднималась: её совсем не задело, только оглушило.

Её спас Сергей Лисицин, загородивший собой от смерти. Старик, такой же как Вышнеградский. Видно тоже посчитал, что молодым нужнее жизнь, чем старым… наверное потому что сам имел дочь.

Его спину прожгло до такой степени, что рёбра выпирали наружу.

Настя поднялась и, еле стоя на ногах, стала всматриваться в держащую её Лену.

Зрачки ходили из стороны в сторону, останавливаясь в каждой точке на несколько секунд и пробуя хоть что-то найти в рассматриваемом предмете.

Лена потрясла её немного, пытаясь хоть насколько-нибудь привести в чувства, но глаза продолжали беспорядочно мелькать.

«Уведи её, уведи её в первый сектор», — приказал Гавриил и повернул голову — Виктор Земляков.

Он иногда кричал на молодёжь за ошибки, невольно совершаемые ими по неопытности, но все знали, что он просто сильно переживает за них. Пять лет назад, в свои тридцать семь, он потерял сына, которого чумы забили камнями за «умышленные падения при переноске груза». Виктор бы погиб тогда вместе с ним, но в тот момент его приписали к «чёрным» рабочим («Устав Чёрного Рабочего» гласил, что в составе группы должен быть «обязательный набор», то есть двадцать человек; если не хватало, кого-то приписывали). Именно поэтому он так и относился к молодёжи.

Пламя обожгло ему половину тела.

Чуть справа от него лежала девушка лет двадцати, дочь Вышнеградского Анна.

Она очень любила моду и заслуженно являлась признанным в этом специалистом. Аня прочитала по несколько раз всю литературу, которая содержала хотя бы каплю материала из мира моды. Ей