Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— В кружалах же не подают.

— Мне — подают! Посиди со мной, сделай такую милость. Выпьем, поговорим.

По правде, есть Данилке хотелось неимоверно. Как вчера утром на конюшнях позавтракал, так по сей час крохами пробавлялся.

— Недолго посижу, а там и пойду, — сказал он. — Мне же душегрею найти надобно.

Про еду не сказал ни слова. Просить, чтобы покормили? Да лучше умереть.

— Григорьич! — позвал Илейка. — А тащи-ка парню чарку! Он не кот, молока не пьет, а от винца не откажется! Время, поди, уж обеденное, а в обед сам Бог велел. Ну-ка, Григорьич, что у нас там еще осталось? Не все же я со вчерашнего дня приел да выпил!

И расхохотался вроде бы и радостно, широко разевая рот и сверкая белоснежными зубами, а приглядеться — так невесело. И было в его смехе что-то очень неприятное…

— Да всего полно! Водка анисовая и коричная, водка боярская, вино боярское с анисом, — стал перечислять целовальник, — вино с махом дворянское… мало?

— Анисовой перед обедом? Под грибки, а? — спросил Данилку Подхалюга.

Парень пожал плечами.

Был он не избалован, и всякая щедрость казалась ему подозрительной. Тем более бурная и безосновательная, как у Илейки.

— А нет ли чего такого, чего я еще не пил? — полюбопытствовал у целовальника Подхалюга.

— Да все, поди, перепробовал, — подумав, сказал тот. — Ты у нас, Илья Карпович, который уж день царева кабака отшельник?

Илюха призадумался было, да вдруг устремил соколиный взор вдаль — туда, где хлопнула дверь.

— Ну, по мою душу!

Подошел высокий и, даже под шубой видать, тонкий мужик, рожа — топором, борода узкая, шапка на нем высокая, заостренная, весь из себя как есть жердь.

— Так и знал, что ты здесь! — сказал он. — На дворе тебя обыскались. Давай-ка, собирайся.

— Садись, Гвоздь! — Подхалюга подвинулся, освобождая место на лавке, и оказался посередке между Данилкой и пришельцем. — Что пить-то будешь? Григорьич! Друга моего уважь, а?

Целовальник нагнулся, всем видом показывая, что готов выслушать и исполнить незамедлительно.

— А поднеси ты мне сиротских слез с квашеной капусткой! — потребовал вновь пришедший. — Коли уж Илейка угощает.

Целовальник широко улыбнулся:

— Сразу видать знатока!

— Сиротские слезы — они как родниковая водица пьются, — сказал тощий мужик, обращаясь к Данилке. — Вас, отроков, не научишь — и толку в хмельном разуметь не будете.

— Ты ему про подвздошную расскажи! — велел Илейка. — Я-то так красно не умею.

— А подвздошная, братец ты мой, у человека дыхание перехватывает, до того крепка. Вот есть водка с махом, а подвздошная еще позабористей будет. Сурова — страсть! Насквозь продирает. Вот ежели придумают водку еще покрепче подвздошной, ту придется называть «тещин язык».

— А еще какие водки? — спросил, уже улыбаясь, Данилка.

Гвоздь ему нравился, уж очень по-доброму щурился и сам искренне веселился, рассказывая про хмельное.

— Еще крякун есть. Выпьешь, крякнешь, рыжиком закусишь и другую чарку просишь. Еще — горемычная. Это когда так напиться с горя надо, чтобы себя не помнить. Ты научись с целовальником разговаривать! Ежели придешь на кружечный двор и спросишь чарку — к тебе уважения не будет, за что тебя уважать, пришел, выпил на скорую руку да и ушел. А коли потребуешь крякуна — сразу ясно, свой человек, питух закаленный! И тебе уж в этом деле обману не будет, лучшее поднесут.

Все это было сказано ласковым и поучительным голосом, каким взрослый человек несмышленому младенцу растолковывает: молочко, мол, от коровки, а яички — от курочки. Да ведь в питейных делах Данилка и был младенцем.

— Ну так я грибков принесу? — спросил целовальник. — И капустки?

— Сгоняй малого за горячими пирогами, — посоветовал Гвоздь. — А то Илью Карпыча поил-поил, а есть-то не давал. Вот у него на роже и написано, что питух питухом! Сейчас мы его подкормим, поправим и к службе приставим.

— Я креститься — что не спится? — подхватил Илейка. — Погляжу — ан не ужинавши лежу!

— Ловок ты, Иван Киндеевич! — неодобрительно произнес целовальник. — А знаешь, что с теми бывает, кто наших гостей пить отговаривает?

— А знаю! — жестко отвечал Гвоздь. — Смотри, как бы я не взялся проверять, сколько у тебя Илейка напил-наел! Я вашего брата насквозь вижу!

Данилке сделалось не по себе — ласковый мужик вдруг сделался колючим, злым и беспощадным. И целовальник тоже это уразумел.

— Да ладно тебе… — и пошел распорядиться насчет пирогов.

— Ого! Промеж двух Иванов сижу! — обрадовался Подхалюга. — Знаешь ли, Гвоздь, что я сейчас государева конюха из беды вызволил? Ну-ка, расскажи, Ивашка!

— Кабы не ты, Илья Карпович, быть бы мне в проруби, — подтвердил Данилка.

— А за какие грехи? — Гвоздь смахнул на пол скляницы с сулейками и почти лег на столешницу, подперев правым кулаком щеку, чтобы через Подхалюгин живот удобнее говорить с Данилкой. И это внимание было парню лестно.

Данилка в который уж раз принялся плести околесицу про сестрину душегрею. Причем околесица обрастала изумительными подробностями — венчаться уж ехала родная сестра Татьяны, а Бухвостов оказался крестным отцом то ли Татьяны, то ли Родьки, почему и принял это дело близко к сердцу, а душегрея была изготовлена материнскими руками, покойной матушки ручками, что несомненно повышало ее ценность.

Ввек не замечал за собой Данилка таких способностей к сочинительству. Разве что еще в Орше школьный учитель хвалил его рассуждения. Но какое сочинительство в Москве?! Здесь и к Господу-то Богу никто своими словами не обратится, а все по писанному сто лет назад молитвослову! А двух строчек в двустишие и подавно не сложат…

Малый прибежал с улицы и развернул на столе узелок. На холстинке стояла деревянная миска, а в миске — шесть тяжелых подовых пирогов с бараниной, по два на рыло. Пироги были до того пахучи и жирны, что у Данилки потекли слюнки.

— Пей перед ухою, пей за ухою, после ухи да поминаючи уху! — с таким присловьем Гвоздь расплескал по трем чаркам водку из сулеи. — Пей, голубчик! На конюшнях-то не нальют, я знаю!

Чтобы не отставать от взрослых мужиков, так нежданно защитивших его и принявших в свое общество, Данилка единым духом опрокинул в себя чарку. Сперва сверху донизу препротивный огонь пробежал, а потом в жар ударило. Он схватил пирог, откусил и стал торопливо жевать, чтобы поскорее проглотить и угомонить жжение.

— Да куда ты торопишься? — удивился Гвоздь. — Ешь как следует! Подавишься еще — возись с тобой! А потом вместе подумаем, где твой питух ту душегрею оставил. Я многих целовальников знаю — тебе они не сказали, а мне скажут.

— А кто ты таков, Иван Киндеевич? — спросил Данилка. — Ты не из приказных ли?