Боевой шлюп «Арго» - Юлия Зонис

Я прошлепал по луже к ней. Женщина бережно держала старую, истершуюся кошму. Если когда-то на ней и была шерсть, то она давным-давно отгнила, оставив лишь сероватую кожу с редкими белесыми клоками.

Я расхохотался. Я свалился в грязь, я хлопал себя по ляжкам, я катался в дождевой воде и хохотал, хохотал.

Ради этой поганой старой овцы пожертвовал жизнью Филин. Ради нее сгинул Рыбий Царь. Мой отец покинул дом и Аид знает сколько лет скитался по свету ради нее. Когда я уже не мог смеяться, я начал плакать — и поэтому, наверное, не расслышал первого вскрика Софии. Только когда она рухнула на колени рядом со мной и застонала, обняв живот, я понял, что началось.

Я оглянулся на сарай. До него было чуть меньше километра по скользкому, крутому склону. Я донес бы ее на руках, но меня покачивало от голода, усталости и так толком и не зажившей раны. Я боялся уронить роженицу. Выругавшись, я затащил ее под защиту уцелевшей стены и, расстелив на относительно сухом пятачке кошму, опустил на нее Софию.

Казалось, прошли часы. Потоки воды низвергались с неба, ветхий наш приют сотрясался под ударами ветра. Кошма промокла насквозь, напиталась дождевой водой и кровью.

— Тужься, дура, тужься!

София кричала, выла, царапала живот. Несколько раз, в минуты просветления, она выкрикнула имя моего отца — и я взмолился: «Если ты сейчас в царстве Аида и слышишь ее, забери ее с собой! Дай ей умереть!» Но отец не отзывался, у женщины вновь начинались схватки — и минутная слабость уходила. Гремела вода. Глаза мне слепил пот — или это небо истекало солью?

Дождь заливал долину. Кажется, даже верхушки невысоких гор уже скрылись под водой, но у меня не было времени посмотреть. Я отбрасывал с лица прилипшие волосы, вздергивал женщину под мышки, давил ей на живот, стучал кулаком по мокрой, набухшей кошме. В глаза мне летели брызги.

— ТУЖЬСЯ!

Я держал на руках жену моего отца, рожающую моего единокровного брата, и ругался, и плакал, и бормотал: «Только бы все обошлось! Только бы не кончилось все здесь и сейчас. Только бы…»

А над головой у меня поквакивал неожиданно вернувшийся голубь Кролик.

У Паганини была скрипка. У Страдивари — тоже скрипка. Или альт. У Окуджавы — гитара. А у Тошки нашего не было даже паршивого пианино. По всему его надо было отдать в музыкальную школу, и учился бы он там по классу фортепиано, как его знаменитый тезка. Но не отдали. Поэтому играл он на чем придется.

Во дворе у нас всякой твари было по паре. Я и Митяй — русские, Вован украинец. Шнир носатый, понятно, еврей. Он, кстати, учился играть на скрипке, и часов по шесть каждый вечер пиликал на балконе. Тетя Рая развешивала внизу белье и орала на дядю Абрашу: «Ребенок хочет есть! Ребенку надо побегать! Подышать свежим воздухом! Нет, этот ненормальный заставляет ребенка каждый вечер пилить и пилить, чтобы у этой скрипки струны полопались!» Дядя Абраша резонно возражал, что ребенок вдоволь дышит свежим воздухом, упражняясь на балконе, а бегать с нами, с дворовой шпаной, ему вовсе не интересно. Шнир тоскливо косил черным глазом, и скрипка его выла, как Аделаидин кот.

В общем, интернациональный был двор, как в песне поется — «Широка страна моя родная». В соседних домах то же самое. Но Тошка, Антонин Дворжак, был нашей достопримечательностью. Не в каждом дворе встретишь настоящего чеха. Чехом он был или поляком, я, если честно, так никогда и не понял. Судя по ночным разговорам родителей на кухне, Тошкин дядя был расстрелян под Катынью. Сейчас я думаю, что родители ошибались. Как бы тогда Дворжак-отец очутился в Союзе? Скорее всего, Тошкины предки давным-давно прикатили из сказочной Праги, да так и завязли в нашем Н-ске.

Ни с каким расстрелом или другим героическим прошлым Дворжак-старший не ассоциировался. Был он рядовым инженером, из тех, что каждое утро спешат в свои учреждения с потертым портфелем под мышкой. Портфель Тошкиного отца казался особенно потертым, а сам Богуслав Дворжак был особенно рядовым и незаметным. Помню, как он втягивал голову в плечи, стоило его окрикнуть погромче — к примеру, чтобы пожелать доброго утра. Втягивал голову, подбирался и спешил-семенил куриной пробежкой прочь со двора. Тошкина мать давно от него сбежала, еще когда Тошка был совсем младенцем. По официальной версии, сердце ее пленил работник передвижного цирка. Мать моя в ответ на судаченье соседок усмехалась и говорила: «В Череповцы она уехала. В Череповцы». Череповцы для мамы были символом окончательного поражения в борьбе с жизнью. Череповцами она угрожала мне и сестре, если мы приносили из школы двойки.

«Куда вы учиться пойдете с такими табелями?» — возмущалась она. — «В Череповецкий заборостроительный?» При упоминании Череповцов следовало скромно молчать, иначе разражалась буря. Только спустя много лет я узнал, что никаких Череповцов не существует, а есть старинный городишко Череповец, располагающийся где-то в Вологодской области. Я все хочу съездить туда и посмотреть, что же так напугало мою неустрашимую матушку, но никак не соберусь.

Так вот о Тошке. Наш чех, полный тезка знаменитого композитора, к музыке тянулся с младенчества. На чем он играл в первые свои годы, я не знаю — сам тогда разъезжал в коляске и пачкал подгузники. Но отчетливо помню, как он начал играть на столбе.

Столб был врыт посреди двора. Был ли он фонарным столбом или предназначался для иных нужд, никто из наших не знал. Сейчас это был просто покосившийся железный столб. Зимой можно было кидать в него снежки. Как-то летом Митяй попробовал на него влезть, но скатился вниз в облаке ржавчины. Базиль, зловредный Аделаидин кот, ухитрялся вскарабкаться на вершину, если за ним гнались соседские псы. В целом же это был просто бесполезный столб. Старый Аркаша, малость чекнутый ветеран трех войн, любил стучать по столбу костылем и выводить пьяным тенором: «Хей-хей, на фонари буржуев вздернем». Смотрел он при этом почему-то на Шнировские окна. Не знаю, навело ли Аркашино музицирование Тошку на мысль, или просто его осенило, но однажды вечером мы услышали. О, как мы услышали! Базиль взвыл и вывалился из окна. Митяй подавился орехом. Я как раз обкатывал новый Шнировский велик и влетел прямо в поребрик. Когда я встал, потирая разбитую коленку, все жильцы уже были в сборе. Оказалось, что землятресения не произошло. Даже фашисты не сбросили бомбы на город. Просто Тошка раздобыл где-то железный прут и лупил им со всей дури по столбу. Столб мелодично отзывался. Аделаида, адская женщина, вырвала у Тошки прут и дала ему по попе. Дворжак-младший уселся в пыль и зарыдал.

В следующие месяцы мы убедились, что с талантом так просто не совладать. Тошка играл на всем, что попадалось под руку. Я не говорю про банальные карандаш и иголку — этому меня научила сестра, Ритка, у них в школе все так развлекались на уроках. Я передал знание двору. Но Тошку этим было не удивить. Он играл на кастрюльных крышках. На струнах для развешивания белья. На старой бадминтонной ракетке. На жестяной крыше сарая. На доске от нардов. Он играл на губах и на расческе, на волосе, на бритвенном лезвии. Адская женщина Аделаида возненавидела Тошку всем сердцем, когда тот стянул плошку Базиля и принялся на ней играть.