Любимец Гитлера. Русская кампания глазами генерала СС - Леон Дегрелль

* * *

Мороз ударил вновь так же внезапно, как и оттепель. За одну ночь температура опустилась до двадцати градусов ниже нуля. На следующий день Самара вновь замерзла. Дорога вдоль долины превратилась в ужасный каток.

Трупы русских, плававшие в воде два дня назад, теперь вмерзли в лед, из которого торчали то чья-то рука, то сапог, то голова…

Проезжавшие сани понемногу выравнивали эти препятствия, состругивая носы, щеки, торчавшие как опилки изо льда. Через несколько дней все было выровнено: только полуруки-полулица просматривались на уровне льда, как чудовищные рыбы у стекол аквариума.

Как только лед стал достаточно прочным, мы продолжили путь.

Русская авиация сурово расстреливала нас. Через два километра мы были уже вблизи Самары. Форсирование проходило медленно. И вот тогда на нас с яростью ос набросилась эскадрилья советских самолетов.

Они пикировали, разворачивались, возвращались. Я бросился с несколькими парнями вперед, чтобы освободить здоровый фургон с боеприпасами, застрявший на дороге и представлявший отличную мишень, которая могла взлететь на воздух в любую минуту. Я толкал его изо всех сил, чтобы оттащить его в укрытое место.

Самолеты снова спикировали на нас. Машина покачнулась и задела меня. Я ничего не успел увидеть и очнулся только через полчаса в какой-то избе. Мои глаза различали лишь кружение каких-то сиреневых кругов, похожих на орхидеи.

У меня было два перелома левой ступни. Я понял, что меня хотят отправить в госпиталь. Эта мысль окончательно привела меня в чувство. У санитаров, что вытащили меня с поля боя, была лошадь и узкие сани. Меня положили сверху. И через мертвецов, ставших инкрустациями во льдах, я погнал лошадь в восточном направлении.

Час спустя я добрался до моих товарищей. Вместе с ними на носилках из трех досок я добрался до Ново-Андреевской. Русские самолеты по-прежнему донимали нас. У нас был один убитый и много раненых. Но к вечеру легион уже расположился в деревне.

* * *

Надо было двигаться дальше.

Моя ступня была похожа на голову черного теленка. Один из моих товарищей нашел в снегу огромный валяный сапог, какие танкисты обувают на свои обычные башмаки. И это был как раз левый сапог. Мне засунули в него ногу, превосходно там уместившуюся, и, снова положенный на мои санки, я продолжил путь с моей ротой.

В третий раз мы должны были перейти по льду извилистой Самары. Советские самолеты уже вычислили нас и начали охоту. Когда мы пересекали замерзшую речку, они расстреливали нас, затем бросили три большие бомбы. Они были сброшены с такой малой высоты, что не успели стабилизироваться, принять вертикаль, и покатились нам под ноги, как три огромные серые собаки.

Мы поднялись на крутой берег, потеряв несколько бойцов.

Нам нужно было занять господствующие высоты над долиной, которые продолжали линию водных путей региона. Тот, кто контролировал плато, — контролировал нижнее течение Самары. Мы достигли этих высот к одиннадцати часам утра семнадцатого февраля.

Деревенские избы стояли по обеим сторонам ледяных прудов. В тот момент, когда мы проходили по ним, русские открыли по нам шквальный огонь.

Наш отряд все же смог добежать до первых изб и укрыться. Лежа пластом на моих санях и неспособный сделать ни шагу, я слышал, как осколки снарядов рикошетили по обеим сторонам и били по доскам саней. Один хорват, который бежал, вытянув руки, рухнул на меня: вместо глаз у него были две страшных красных дыры размером с кулак каждая.

Вот так вошли мы в станицу Громовая Балка, где нам суждено было потерять убитыми и ранеными половину наших легионеров.

Под Громовой Балкой, как и везде, не было сплошной линии фронта. Слева от нас на семь километров простиралась нейтральная зона. Справа, в трех километрах, в маленькой деревне расположились дружественные нам войска СС.

Русские держали большую часть своих сил в нескольких километрах восточнее, но их передовые посты были совсем близко от нас, в стогах сена, которые поднимали в степи свои белые вершины, похожие на соски.

Поскольку станица Громовая Балка была расположена в небольшой впадине, мы заняли позицию наверху, на гребне. Земля была твердая как гранит, и окопаться было невозможно, но зато мы обложились огромными глыбами смерзшегося снега, вырубленными с помощью топора.

На случай возможного отступления вблизи изб были развернуты запасные позиции. Наши добровольцы в основном вырывали их в кучах навоза с соломой, что было намного легче сделать. Это преподнесло нам неожиданный приятный сюрприз, когда наши солдаты откопали два ящика французского коньяка, в спешке отступления закопанные русскими. Увы, это было единственное утешение, так как нашим солдатам суждено было провести в Громовой Балке дни настоящего ада.

Чтобы разместиться, у нас было всего лишь по две-три избы на роту. Почти все стекла домов были выбиты в то время, когда мы прибыли в станицу. Большевики по своему обычаю вырезали весь скот. Трупы скотины лежали внутри и на порогах избушек. Одна молодь, умирая, упала, свесившись поперек одного из двух окон, загородив его на три четверти. Две другие лошади лежали мертвые в конюшне.

Враг подстерегал нас день и ночь, и половина личного состава должна была постоянно находиться в карауле в снегах. Из-за холода роты сменялись по половине состава каждые два часа.

Таким образом, в течение этих десяти дней наши солдаты не могли спать более полутора часов подряд. Надо было будить их за четверть часа до караула. По возвращении они теряли еще четверть, чтобы обустроиться и улечься для сна. Впрочем, если более половины солдат еще могли отдохнуть одновременно, то все равно невозможно было втиснуть их в единственную комнатушку этих соломенных избушек разом, настолько они были тесными. Двадцать пять человек, которые спускались к нам с позиций на два часа отдыха, не могли даже разлечься на полу. Они должны были отдыхать стоя или на корточках. Холод постоянно пронизывал помещения сквозь разбитые окна, их не удалось как следует закрыть.

Я сам со своей разбитой ступней мог примоститься и лечь только на каком-то верстаке у стены высотой с метр. И вот с этого насеста я день и ночь, заиндевелый и беспомощный, наблюдал пробуждение и возвращение моих горемычных товарищей.

* * *

Снабжение было чрезвычайно скудным. Сани добирались до нас за сорок или пятьдесят часов. Вражеская артиллерия неотступно выцеливала их черные точки на белом фоне дороги на последних километрах, если они рисковали ехать днем. Если же они пытались добраться до нас ночью, они блуждали в степи и натыкались на какой-нибудь разъезд или патруль врага.

Мы получали только то, что нужно было, чтобы не рухнуть: хлеб, который мы раскалывали штыками, и банки с мясом, замороженные на фабрике и снова замороженные на тройках, везших их к нам.

Недостаток сна убийственно действовал на солдат. Холод ужасно утомляет, включая в борьбу все тело. Наши роты должны были, не двигаясь ни на метр, оставаться в снежных ямах по двенадцать часов. Ступни у людей стояли на льду. Если они на что-то облокачивались или упирались, то это тоже был лед. Все время было двадцать — двадцать шесть градусов мороза. Короткий промежуток отдыха в избе не позволял им согреться, так как там было так же холодно, как за дверью. Также они не могли восстановить свои силы, не имея возможности ни прилечь на пол, ни просто отвлечься, успокоиться, поскольку в любой момент постоянно разрывались вражеские снаряды, пробивая стены, порой от них отваливались огромные куски.