Курорт - Бентли Литтл

А если верить тому, что он слышал об устроителе нынешнего фестиваля, смотреть придется именно такие фильмы.

Пожилой мужчина в дурацкой шляпе и бермудах прошел мимо Шлегеля к двери и приветственно кивнул.

Меня плохо проинформировали.

Хотя сотрудницы на рецепции были довольно милые. Три девушки выказывали высокий профессионализм, и это пришлось Патрику по душе. Их явно приняли сюда благодаря улыбке и привлекательности. Та, что его обслуживала — Тэмми, если верить бейджу, — когда вручила ему ключи от номера, предложила провести экскурсию по комплексу. Но журналист счел это занятие бессмысленным и отказался, попросив лишь карту, чтобы самому разыскать номер.

Машина стояла перед главным входом, но Шлегель решил осмотреться и, развернув карту, стал спускаться по лестнице, ведущей к бассейну. Вскоре его взору действительно открылся громадных размеров бассейн, искусственная скала с водопадом и горкой, а за ними — бескрайний пустынный пейзаж.

«Сияние».

Патрик и сам не понимал, что заставило его подумать об этом. Похожее на небольшой городок скопление зданий не имело никакого сходства с одинокой громадиной из фильма Кубрика. Но это место тоже излучало собственную ауру и внушало чувство тревоги, как будто в ушах начинало гудеть. И Патрик уже в который раз пожалел о том, что не пишет для «Роллинг стоун», или «Нью таймс», или еще какого-нибудь контркультурного издания. Тогда он мог бы на основе собственного впечатления и переживаний составить отличный гонзо-репортаж, в котором разнес бы не только этот фестиваль, но и всю свою поездку в Аризону. Вместо того, чтобы прилежно стряпать статьи для массовой газетенки.

Патрик замер посреди лестницы. Было в этом месте что-то такое, отчего ему становилось не по себе… Но ему нравилось. Перспектива провести ближайшие несколько дней где-то посреди пустыни перестала вдруг казаться такой отталкивающей. Шлегель почувствовал себя лучше, даже приободрился. Он поднялся обратно в вестибюль, отмахнулся от предложенной помощи и направился к служебной машине.

Первое, что он сделал, когда вошел в номер, — это установил кондиционер на шестнадцать градусов. Второе — включил телевизор, чтобы убедиться, что здесь показывали каналы с фильмами вроде «Эйч-Би-О» или «Шоутайм». Обнаружил, к своему удивлению, оба, а к ним в придачу «Ай-Эф-Си» и «Сандэнс». Значит, место не такое уж и захолустное, как он полагал.

Он даже не удосужился распаковать чемодан — просто положил его на туалетный столик и открыл. По плану фестиваля на сегодня ничего не намечалось, и первый день был в распоряжении Патрика. Поэтому он натянул плавки, взял журнал «Премьера» и мобильник и, прихватив банку V8 из мини-бара, отправился к бассейну. Он взял полотенце из стопки возле входа и расстелил его на одном из шезлонгов. Слева от него расположилась семья из четырех человек: они намазывали друг друга солнцезащитным лосьоном и громко переговаривались. Справа две женщины среднего возраста обсуждали своих пропащих мужей. По другую сторону бассейна устроились, сдвинув шезлонги, несколько пожилых пар.

Шлегель не собирался завязывать разговор с кем-то из этих людей и вообще вступать в какие-либо контакты. Поэтому он отодвинул шезлонг немного назад, чтобы не оказаться вровень с соседями, тихонько сел и, постаравшись ни с кем не встречаться взглядом, откинулся на спинку и закрыл глаза. Из скрытых колонок лилась знакомая музыка. «Сандейз». Лидером группы считалась Джилл Собул. Дарден Смит. Дауни Милдоу. Сюзанна Вега. Альтернативный поп-фолк начала девяностых. Патрику нравились те песни, но он не слышал их целую вечность и, услышав теперь, ощутил необъяснимую грусть. Ему нравилась музыка того времени, музыка его студенческих лет. Но те группы и исполнители давно уже вышли в тираж, так и не реализовав весь свой потенциал. И оживление от чего-то нового, необычного и живого сменилось тоской по будущему музыки, которое так и не наступило. Это свидетельствовало о его малодушии. Случись ему вернуться в прошлое, он вряд ли сумел бы предотвратить какие-нибудь несчастья или политические неурядицы. Но уж точно постарался бы, чтобы музыка той эпохи переросла бы в полноценное течение, каким ей и следовало быть.

Политика меняется — искусство вечно.

Именно поэтому он стал кинокритиком, а не политическим обозревателем. Да и не хватило бы у него ни сил, ни желания погружаться в государственные дела и политические события.

Зазвонил телефон. Таунсенд решил его проведать. Редактор вкратце изложил ему события, произошедшие сегодня в мире, а затем добавил:

— Ну-с, — и Шлегель буквально почувствовал, как тот улыбается. — Как тебе Реата? В восторге небось? Я специально подбирал отель, чтобы ты окунулся в ночную жизнь Тусона.

— Сукин ты сын, — ответил Патрик.

— Дядя ругается!

Публицист повернул голову: белобрысый мальчик недоуменно показывал на него пальцем.

— Мистер! — сердито воскликнул отец мальчика. — Тут дети вообще-то!

Таунсенд что-то еще болтал на том конце провода, но Шлегель уже не обращал на него внимания. Он поднял руку, извиняясь перед отцом мальчика: крепким, устрашающего вида мужчиной. Должно быть, дровосек или дальнобойщик.

— Почему он ругается? — спросил мальчик.

— Потому что он гомик, — ответил мужчина, глядя на Патрика.

Тот не нашелся что ответить, не сообразил даже, как ему оправдаться. Он привык выражаться в присутствии детей: в Чикаго никто по этому поводу и ухом не повел бы. Здесь подобное поведение считалось, судя по всему, вопиющим. Журналист огляделся по сторонам и обнаружил, что этот их небольшой конфликт стал центром едва ли не всеобщего внимания. Со всех сторон на него таращились мужчины и женщины. Две милые девушки в бассейне смотрели с неодобрением. Мальчишки перешептывались между собой и хихикали.

— Я перезвоню, — сказал Патрик Таунсенду и сбросил звонок.

Затем он взглянул на возмущенного отца с выражением, как он надеялся, искреннего раскаяния:

— Простите. Я разговаривал с начальником. Наверное, слишком увлекся и позабыл, что другие могут меня услышать.

— Да ну?

— Не подумал, — продолжил Шлегель. Он понимал, что говорит слишком много, но не мог просто взять и уйти. — Прошу прощения.

Он надеялся, что извинения его как-то примут, скажут, что все в порядке, — но здоровяк лишь злобно уставился на него.

Да какое вообще ему дело до того, что подумает этот мужлан? Гомик? Они что, черт возьми, в пятидесятых? Среди его друзей было немало геев. Патрик нисколько не стеснялся их общества и не боялся, что его примут за одного из них. И ему не было никакого дела, если кто-то считал его геем.

Но ему — удивительное дело — хотелось, чтобы все эти люди знали, что он нормальной ориентации. По какой-то необъяснимой причине ему стало важно их отношение. И не потому, что он собирался подцепить тут какую-нибудь бабенку на время поездки. Ему хотелось, чтобы эти люди его уважали. Более того, ему хотелось, чтобы эти люди сочли его своим. Патрик хотел стать одним из них — хотя не имел ни малейшего понятия, откуда взялось столь идиотское желание. Его никогда не заботило чужое мнение. Он принадлежал к числу тех людей, которые обычно гордились своим стремлением двигаться поперек толпы. Но теперь он сложился, как травинка под ветром, и это ему не понравилось. Шлегель просто возненавидел себя за это.