Повесть о Верещагине - Константин Иванович Коничев

программные задания, которые по традиции считались нерушимыми. Но время уже было не то. Идеи Белинского, Герцена, Чернышевского и Добролюбова проникали сквозь толстые стены в Академию и подсказывали будущим художникам новое, реалистическое направление в искусстве. В спорах студенческой молодежи всё чаще и чаще упоминались имена передовых русских мыслителей, говорилось о забитом и бесправном народе, о том, что крепостное право доживает последние дни.

Поздно вечером, а иногда и ночью Верещагин возвращался домой, к отцу и матери, проживавшим тогда на Васильевском острове. И дома, в семейном кругу, продолжались споры.

Эти споры часто кончались злыми выпадами со стороны отца:

— Еще посмотрим, чья возьмет! За дешевку свобода мужику не достанется, а земля — тем более! Целые поколения будут расплачиваться за землю. Свобода, свобода… посмотрим, кто взвоет от этой свободы!.. Вот я тебя освобожу от денежной помощи и погляжу, как ты заживешь!..

— Отец, перестань расстраивать Васеньку, — вмешивалась мать. — Ведь он еще молоденек, чего с него спрашивать?..

— Да, да, вот именно — чего спрашивать. Упрям, как бык, существует воображением, не соображением, а как и с чего начать жизнь — не знает…

Однажды в беседе с отцом Василий достал из потайного кармана смятый листок и прочел скорбные строки из высказываний Герцена:

«Свободной России мы не увидим. Весь наш труд в ломке препятствий и очищении места. Мы умрем в сенях, и это не оттого, что при входе в хоромы стоят жандармы, а оттого, что в наших жилах бродит кровь наших прадедов — сеченных кнутом и битых батогами, доносчиков Петра и Бирона, наших дедов-палачей, вроде Аракчеева и Магницкого, наших отцов, судивших декабристов, судивших Польшу, служивших в III отделении, забивавших в гроб солдат, засекавших в могилу крестьян. Оттого, что в жилах наших лидеров, наших журнальных заправил догнивает такая же гадкая кровь, благоприобретенная их отцами в передних, съезжих и канцеляриях…»

— Оскорбительно слушать мне такие слова, а тебе непозволительно их повторять, — проворчал старик. — Пойми сам: Герцен говорит: «Свободной России мы не увидим». Так зачем же вам, господа, огород городить? Зачем же ломать копья?.. — Отец горячился, наступая на сына, но Василий не сдавался, не уступал:

— Да, Герцену, возможно, и не дожить, и не увидеть свободной России. И все-таки Герцен говорит: «Идею грядущего переворота нельзя подавить ни римским деспотизмом, ни византийской республикой, ни анархическим варварством, ни варварством иноплеменных орд. Ее никто не может подавить, кроме геологического переворота. Она не привязана ни к какой стране, в этом-то ее великая сила. Кто знает, где она будет торжествовать свою победу — по эту ли сторону океана, или по ту? Во Франции или в России, в Нью-Йорке или в том же Париже?»

— Хорошо, сын, ты знаешь, где и что трубит Герцен из-за границы. Но что может сказать человек, выгнанный из России! А ты учись, знай свое дело, если за него ухватился, но зачем тебе лезть в политику? Ну, хорошо, читай газеты, журналы, знай, что происходит на свете, а зачем же Герцен?! Ужели и в Академии им увлекаются?..

— Да. Среди учеников Академии сильны увлечения Герценом, Белинским и Чернышевским. Герцен находится за пределами России, но он прекрасно видит и понимает все, что у нас происходит. Давно ли скончался художник Александр Иванов, а голос Герцена уже слышен в стенах нашей Академии. Герцену стало известно, что причиной смерти Иванова явилось бездушие цеховых интриганов, равнодушных невежд и казарменных эстетиков. Он так и пишет в своей статье об Иванове…

— Но позволь, ведь царь купил у Иванова картину, наградил его Владимирским крестом — чего еще?

— Да, отец, и деньги и крест принесли из дворца художнику, когда он умер. А до этого… пока два-три месяца Иванов жил после своего возвращения в Питер, к нему относились власть имущие пренебрежительно, как баре относятся к своим холопам. И вот за это Герцен бичует бездушных дворцовых бюрократов. Иванов был художник, а не солдафон. Генералов и всяких обер-фон-шнейдеров можно делать десятками, стадами, говорит Герцен, а художники родятся… И на кой черт Владимирский крест художнику? Станционному смотрителю нужно это отличие ради того, чтобы всякий проезжий не бил его по морде, а художнику — ни к чему! Художник, если хочешь, — власть души, вдохновитель разума!..

Отец внимательно выслушал Василия, покачал головой и, ничего не сказав, подумал: «Какого упрямца я породил. А ведь с таким характером он добьется своего. Ну, что ж, пусть. Отцы теперь ни при чем остаются. Влияние «властителей дум» сказывается на детях наших, но куда приведет их это влияние?.. Разве еще Академия художеств сможет подействовать на него…» Слухи об «освобождении» крестьян от крепостной зависимости усилились. Втайне от народа был подписан манифест 19 февраля 1861 года. Народ ждал объявления царской милости, рассчитывая на то, что царь и дворяне-помещики, безданно, беспошлинно наделив крестьянство землей, вместе с ней дадут и свободу. Но свобода, по выражению Герцена, оказалась «поддельной». Царь и его приспешники не спешили с обнародованием манифеста, боясь, как бы неудовлетворенный деревенский люд не взбунтовался против своих господ. В эти дни, в первых числах марта, Верещагин, возвращаясь с занятий домой, встретился с Седлецким, приватно дававшим уроки на первом курсе Академии. Была масленая неделя — обычные веселые предвесенние дни. Начинались народные гулянья. Седлецкий, опорожнив полштофа водки, чувствовал себя, как всегда, навеселе. Встретив Верещагина, он спросил его об успехах в Академии и развязно заговорил:

— Ну, как ваш папаша взирает на реформенную свободу? Он ведь имеет немало земельки?..

— Реформа его не беспокоит, — ответил Верещагин, — отец уверен, что интересы помещиков не будут затронуты.

— К сожалению, это так, — заметил Седлецкий. — Положение от 19 февраля еще не объявлено, а дворянство знает о том, что их права собственности незыблемы. С мужика сдерут за землю семь шкур, да еще и восьмую прихватят.

— А скоро опубликуют манифест?

— Да есть слухи, что попам манифест уже роздан и в церквах в следующее