Глиняный мост  - Маркус Зузак

Лед и снег, столько лет назад.

И вот посмотрите на Клэя, в далеком будущем.

Что мы о нем можем сказать?

Где и как на следующий день жизнь началась заново?

Ну, при многообразии, что было к его услугам, это, вообще-то, было довольно просто.

Он проснулся в самой просторной спальне города.

Для Клэя это был идеальный вариант: одно из странных, но священных мест: кровать в поле, где разгорается рассвет и блестят далекие крыши; или, точнее, старый матрас, выцветший до слияния с землей.

Вообще-то, он часто туда ходил (и всегда субботними вечерами), но уже много месяцев не оставался там до утра, на пустыре за нашим домом. Но даже так, в этом все же была какая-то странно утешительная привилегия: матрас протянул гораздо дольше, чем имел право.

И в этом свете все казалось нормальным, когда Клэй открывал утром глаза. Все было тихо, мир неподвижен, как картина.

Но потом все принималось подскакивать и сыпаться.

Что же я натворил?

Официально это называлось Окружность.

Одна тренировочная дорожка и конюшни при ней.

Но это было много лет назад, в другой жизни.

Но тогда это было место, куда съезжались все коневладельцы без гроша в кармане, пробивающиеся тренеры и второсортные жокеи: работать и молиться.

Один ленивый спринтер. Один добросовестный стайер. Пожалуйста, ради всего святого, нельзя ли, чтобы хоть кто-то из них обскакал всех?

А что они получили, так это специальный приз от Национального жокейского клуба.

Взыскание долгов. Опустошение.

План был пустить с молотка, но прошло почти десять лет, и, как обычно это бывало в городе, ничего до сих пор не изменилось. Все, что осталось, это пустота – огромный ухабистый паддок и парк скульптур из разного домашнего хлама.

Искалеченные телевизоры. Потрепанные стиральные машины. Катапультированные микроволновки.

Один стойкий матрас.

Все это и разное другое было расставлено по пустырю без всякого порядка, и, хотя большинство видело там лишь очередную картину пригородного запустения, для Клэя это был этакий памятный фотоальбом. В конце концов, именно там Пенелопа заглянула за ограду и решила поселиться на Арчер-стрит. Именно там мы все однажды будем стоять с горящей спичкой на западном ветру.

Другим примечательным моментом было то, что со времени закрытия трава в Окружности особо-то не выросла, в отличие от Бернборо-парка: где-то невысокая и чахлая, где-то до колена и жилистая – вот в такой и проснулся только что Клэй.

Через несколько лет я спросил его об этом; он ответил не сразу. Помолчав, он бросил взгляд через стол.

– Не знаю, – сказал он. – Может, просто стало слишком грустно расти.

Но тут же оборвал мысль. Для него это была сентиментальная тирада.

– В общем, забудь, я ничего не говорил.

Но я не могу.

Не могу забыть, потому что так и не понял.

Однажды вечером он найдет там безупречную красоту.

И совершит свою самую большую ошибку.

* * *

Но вернемся в то утро: первый день по Убийце, Клэй лежит свернувшись, а потом вытянувшись. Солнце еще не так высоко, чтобы поднять его на ноги, и он чувствует в левом кармане джинсов, ниже сломанной прищепки, что-то легкое и тонкое. Решает пока не обращать внимания.

Он лежит поперек матраса.

Он думает о ней, осязает ее, слышит.

Но на дворе утро, думает он, и сегодня четверг.

В такие моменты думать о ней больно.

Ее волосы касаются его шеи.

Ее рот.

Мыщелки, грудь и, наконец, ее дыхание.

«Клэй». И чуть громче. «Это я».

Но придется ждать субботы.

В прошлом, она снова там, не догадывается ни о чем – поскольку Вальдек Лещчушко ни вздохом не выдал никаких замыслов.

Он постарался.

Абсолютная флегма.

Концерт в Вене?

Если бы.

Я частенько думаю, каково это ему было покупать обязательный обратный билет, зная, что она едет в один конец. Каково это было: притвориться и напомнить ей запросить загранпаспорт, что требовалось перед каждым выездом за рубеж, пусть даже кратким. И Пенелопа, как всегда, запросила.

Помните, она и до того выезжала на концерты.

В Краков, в Гданьск. В Восточную Германию.

А один раз съездила в городок под названием Небенштадт, за железный занавес, но до него из соцлагеря можно было доплюнуть. Концерты всегда были событием, хотя и не слишком громким, потому что Пенелопа была прекрасной пианисткой, блестящей исполнительницей, хотя и не блестящей. Ездила она обычно в одиночку и никогда не опаздывала вернуться в указанный срок.

До того раза.

В тот раз отец уговорил ее взять чемодан побольше и еще одну куртку. Ночью он подложил в чемодан белья и носков. А еще между страницами книги – черной книги в твердой обложке, он положил две таких, – сунул конверт. В конверте были слова и деньги.

Письмо и американские доллары.

Книги были завернуты в рыжую бумагу.

По ней толстыми буквами выведено: ДЛЯ ДЕВОЧКИ-СБИВАШКИ, У КОТОРОЙ ЛУЧШЕ ВСЕХ ВЫХОДИТ ШОПЕН, ПОТОМ МОЦАРТ И БАХ.

Утром чемодан в ее руке оказался заметно тяжелее. Она принялась было расстегивать, но отец сказал: «Я положил небольшой подарок в дорогу; сейчас лучше поспеши. – И торопливо выпроводил за дверь. – А посмотришь в поезде».

И она поверила.

На ней было синее шерстяное платье с толстыми плоскими пуговицами.

Светлые волосы спадали до середины спины.

Лицо было уверенным и нежным.

Наконец, руки были свежими, и прохладными, и безупречно чистыми.

Она никак не походила на беженку.

На вокзале получилось странно, потому что отец, никогда не выказывавший малейшей искры эмоций, внезапно задрожал и повлажнел глазами. Его усы впервые в их гранитной жизни оказались беззащитными.

– Tato?[4]

– Чертов холод.

– Не так уж сегодня холодно.

И верно, холодно не было, день выдался мягкий и солнечный. Высокий свет серебрил город во всем его торжественном сером.

– Ты что, споришь? Нельзя спорить, когда уезжаешь.

– Да, tato.

Когда подкатил поезд, ее отец рванул куда-то в сторону. Теперь-то стало понятно, что он едва держал себя в руках, изнутри раздирая карманы. Он теребил их, чтобы отвлечься, чтобы сдержать волнение.