За огненной чертой - Андрей Федорович Юденков

стала невыносимой. Как ни опасно у ворот, а выбираться из риги надо. Прижимаясь к земле, мы поползли навстречу пулям. Кругом падали люди, стонали раненые. Рядом горела стена, а мы упорно ползли, причем мне пришлось буквально тащить Ивана Павловича. Наконец ворота позади, мы отползли от готовой рухнуть риги и притаились среди трупов. От ужаса шевелились волосы. По тем, кто лежал неподвижно, фашисты не стреляли. Вскоре стрельба затихла. Пленные сбились тесной кучей в углу лагеря. К этой толпе пробрались и мы с Гусевым.

За колючей проволокой охранники на наших глазах добивали из автоматов раненых.

— Товарищи, помогите! — раздалось невдалеке от нас.

Мы с Иваном Павловичем, не раздумывая, бросились на голос. Следом побежали еще двое. Подобрав раненого лейтенанта, мы втащили его в толпу и наскоро перевязали. Фашисты, видимо устав от кровавой оргии, перестали стрелять по раненым. Рига сгорела. Утром из лагеря вытащили около девяноста обугленных трупов.

Лица военнопленных мрачны, сосредоточенны. В глазах — непримиримая ненависть к врагам. За что перебили столько ни в чем не повинных людей? Почему загорелась рига? Почему охрана стала стрелять по лагерю? Кто мог ответить на эти вопросы!

В тот же день, а было это 17 октября, мы твердо решили бежать. Уходить придется по одному. Встретиться договорились в Ельнинском районе. Из лагеря вырваться невозможно. Бежать попытаемся на марше.

Почти ежедневно по утрам, после того как колонна выстраивалась в походный порядок, приходил офицер с переводчиком и провозглашал: «Коммунисты, комиссары, жиды, украинцы — три шага вперед!» Люди, относившиеся к первым трем категориям, конечно, не откликались: это — смерть. А «украинцы» делали иногда три шага вперед, только большинство из них вряд ли были настоящими украинцами. Затем немцы разыгрывали хорошо подготовленную сцену: вытаскивали из колонны одного-двух пленных и тут же расстреливали их как «комиссара», «коммуниста» или «жида». По адресу же «украинцев» офицер разражался речью: «Мы уничтожаем комиссаров, коммунистов, жидов. Это они толкнули на войну, это они напали на Германию. Мы вынуждены воевать против России. С Украиной мы не воюем. Украинцы могут отправляться по домам».

Расчет был ясен: поссорить между собой военнопленных, чтобы они выдавали коммунистов, евреев, политработников, посеять неприязнь между русскими и украинцами. Вся сцена с освобождением являлась чистейшей провокацией. Никого из «украинцев» фашисты домой не отпускали. Через несколько часов «освобожденных» вылавливали, сажали на машины и отправляли на работу. Провокация была грубой, и все же некоторые попадались на нее.

Стали строить первую колонну, с которой должен был отправиться и Гусев. Я дал ему сухарь, а последний оставил себе. Мы попрощались. Вскоре, однако, подошли автомашины и пленным объявили, что все, кто вошел в состав этой колонны, будут сегодня работать. Забрав людей, машины уехали.

Я решил пристроиться ко второй колонне, которая вышла вслед за машинами. Двигались в направлении на Смоленск. «Бежать, непременно бежать, и сегодня же!» — эта мысль не покидала меня.

Не выходил из головы и Иван Павлович. Как-то у него сложатся обстоятельства?

Позднее я узнал, что Гусеву удалось совершить побег в тот же день. Вечером, после работы, их снова повезли. Иван Павлович попал на последнюю машину. Охранник сидел в кабине рядом с шофером. Ехали на большой скорости, кузова были закрыты брезентом, который голыми руками не разорвешь. В общем, гитлеровцы предприняли все, чтобы исключить возможность побега. Но Ивана Павловича это не смущало: у него была бритва. А то, что машина мчится на большой скорости — тут уж ничего не поделаешь. Риск, конечно, большой, но ведь за ним — свобода...

Когда ехали на работу, Гусев запомнил, что на одном из поворотов дороги, у Моста, высокая земляная насыпь и машины здесь замедляют ход. Как только стали приближаться к этому месту, он выхватил бритву и располосовал сверху донизу брезент.

Хотя машина и снизила скорость, Гусев кубарем полетел под откос, набил себе шишек и синяков, вывихнул ногу. Оказавшись на свободе, долго глядел вслед уходившим машинам, боясь, не остановятся ли они.

Но машины мчались вперед. Потом из кузова выпрыгнул еще кто-то и пулей бросился в сторону. Иван Павлович окликнул его. Тот замедлил бег и, увидев, что его не преследуют, осторожно пошел к Гусеву. Познакомились. Человек сказал, что в армии он был старшиной, а родом с Украины.

— До Украины тебе далеко, — заметил Иван Павлович. — Идем со мной. Я местный, из Ельнинского района.

Старшина охотно согласился, помог Гусеву вправить вывихнутую ногу, и они двинулись в путь. Шли всю ночь. Днем отдохнули и снова в дорогу. Так продолжалось несколько суток. Остановились только в деревне Крутица, Екимовичского района, где жили родственники жены Гусева. Остался в Крутице и старшина (позднее он вступил в наш партизанский отряд).

В тот же вечер, когда Иван Павлович выпрыгнул из машины, бежал и я. Мы только что прошли деревню Шишкино, Сафоновского района. Местность была мне немного знакома. Заметно темнело. Вот-вот нас остановят на ночлег. Пора бежать.

Я огляделся. Охранники шли по сторонам колонны метрах в двухстах друг от друга. «Пропущу первого, — думал я, — и брошусь в сторону лесочка (он был виден невдалеке). На пути есть копна сена, она скроет меня от пуль, хотя бы на некоторое время. Пока выстрелит задний охранник, сумею пробежать приличное расстояние».

Я замедлил шаг, рванулся в сторону и побежал. Никогда в жизни не бегал я так, как в тот раз. За спиной словно выросли крылья, а в голове одна мысль: «Вот сейчас начнут стрелять, и все будет кончено». А так хотелось жить!

Сзади действительно начали стрелять. Я еще надбавил ходу. Над головой и вокруг противно дзенькали пули. Бежал зигзагами. Может, не попадут?! Вот уже скоро копна, за которой можно укрыться, а там и до леса рукой подать.

Вдруг удар в ступню правой ноги. От резкой боли я кувырком полетел на землю. Однако успел повернуться лицом в сторону стрелявших и безжизненно раскинул руки. Пусть думают, что убит. А сам продолжаю наблюдать. Приготовил нож. Если начнется погоня, я как-нибудь доковыляю до леса. Если же прибежит один охранник... У меня есть нож. Посмотрим еще — кто кого!

Я, видимо, родился в рубашке. Немцы немного постреляли и на том успокоились. Колонна двинулась дальше и вскоре скрылась из виду.

Оглядевшись, я осторожно подполз к стогу сена, с трудом снял с раненой ноги сапог. Он был полон крови, которая текла из длинной рваной раны. В вещевом