Золотое колечко на границе тьмы - Владислав Крапивин

По утрам он «включается» в семь часов и неутомимо вопит до восьми. Возможно, кому-то это удобно: готовый будильник. Но я всей душой Степку ненавижу.

Я мстительно представляю продолговатое фаянсовое блюдо с гарниром из риса и зеленого горошка и мысленно посылаю этот художественный образ горлопану. Степка испуганно замолкает. Но лишь на полминуты. Вскоре заводится опять. Правда, орет уже тише, словно издалека…

Видимо, начало восьмого. Что же Павлушка-то, мой юный барабанщик, не подымается? Не слышно шлепанья босых ног и материнских понуканий. Опоздает ведь первоклассник в школу. Или уже начались осенние каникулы? Так или иначе, все равно надо вставать. Скоро в передней забрякает звонок — значит, ко мне пришел за ключом от кают-компании вахтенный командир "Каравеллы".

В квартале от моего дома, в полуподвале длинной шестиэтажки — штаб ребячьего отряда, которым я командую уже больше десятка лет. Там, в низком, но просторном помещении (с боем отбитом у "общественности") — недостроенный корпус яхты "Том Сойер". А еще — барабаны, кинокамеры, спортивные шпаги и рапиры, декорации для фильма "Остров сокровищ" и множество другого имущества, необходимого в нашей кипучей жизни. И накрытый пестрым флагом Международного сигнального свода стол, на котором — вахтенный журнал.

Вахта в отряде — каждый день, с утра до вечера.

Сегодня понедельник (это я уже вспомнил), значит на дежурство придет Сережка Фоменцов. Командир барабанщиков, ясная душа, любимец отряда. Вахта начинается в восемь, но он всегда прибегает раньше. Откроешь ему дверь, а он сияет навстречу, как солнышко.

Воспоминание о Сережкиной улыбке согревает душу. Еще не открывая глаз, я протягиваю руку к спинке стула, где висят брюки. Нельзя же, в самом деле, встречать вахтенного начальника, не надев штаны.

Брюк под рукой нет. И стула нет. Я наконец открываю глаза. Надо мной незнакомый, очень высокий потолок. Сквозь серый сумрак видно, что он из светлых пористых плит.

И до чего душно! Эти алкоголики в котельной опять пережарили котел. Или котельная здесь ни при чем?.. Смутно помнится — вчера кто-то сказал: "Извините, у нас вышли из строя кондиционеры…"

А Степка все голосит. И ему помогают другие "степки". Но им уже не обмануть меня! Я вспоминаю все. И рывком сажусь на широченной гостиничной кровати.

— Ку-ка-ре-ку-у! — несется из-за громадного, во всю стену окна.

По всякому представлялась мне встреча с Гаваной. Но то, что здесь меня разбудит пение петухов, я, конечно, подумать не мог.

Кстати, ни в этот день, ни потом я так и не видел там ни одного петуха и не знаю даже, какой они породы. Однако еще не раз по утрам гаванские «степки» и «петьки» будили меня, рождая в сердце воспоминания о родном пейзаже: мокрые от дождя деревянные дома, гребешок соснового леса и усыпанные палыми листьями мусорные кучи…

Я отодвинул стеклянную дверь и вышел на балкон. Кафельные плитки под ногами оказались прохладными. Начинался рассвет, кое-где еще горели огоньки. Громадный город лежал в тумане, из тумана вставали купола, колокольни и высотные дома (довольно редкие, кстати). Это — справа и слева. А впереди вздымалось туманное пространство с одним единственным, равномерно мигающим огоньком. Оттуда тянул ощутимый, прогоняющий духоту ветерок — с запахом соли и водорослей. Пространство было, без сомнения, Мексиканским заливом.

Итак — остров Куба. Гавана. Тропики. Боже ты мой, неужели правда? Или опять сон?

Нет, на этот раз явь. Я уже помню все, что было накануне.

Шереметьево, взлет на рассвете, посадка в Рабате, полсуток над Атлантикой, тряска в воздухе (Бермудский треугольник?), потом долгий и низкий полет вдоль всего острова. В наступающих сумерках видны были высокие прямые пальмы, их стволы светились, будто у берез. А посадка — уже в ночной темноте.

В Москве знакомые кубинцы предупреждали: "У нас холод. Градусов семнадцать-восемнадцать, бр-р… Зима!" При посадке же стюардесса объявила: в Гаване двадцать восемь по Цельсию.

А я — в шерстяной штурманской куртке и суконной фуражке с крабом (другой парадной одежды для заграницы у меня не нашлось).

Вышли — как в предбанник. Влажный воздух поднимался от бетона горячими волнами. Только что прошел дождь.

Потом таможня. Тщательно проверяют в чемоданах лишь одно — башмаки. Чистые ли? Говорят, боятся какой-то инфекции для скота. Рассеянный чиновник забывает ставить штампы на бирках багажа. Мы напоминаем. Он отмахивается: не обязательно, мол. Но мы хотим. Для нас это экзотика.

Вначале, как водится, накладка: деятели из советского посольства нас не встретили, опоздали. Ну и фиг с ними, не пропадем. Так даже интереснее. Сидим в комнате для ожидания. Гибкие в талиях стюарды разносят чашечки кофе.

Наша грузная переводчица, именуемая за глаза Мадам, заранее внушала нам: Куба страна бедная, все здесь отдано в жертву революции, поэтому не следует обременять жителей лишними расходами.

— И когда вам предложат кофе, — наставляла она, — следует сказать официанту: "Пара босотрос". То есть "для вас". Он выпьет эту порцию кофе сам и будет вам горячо благодарен.

Так она и сделала. Ласково-величественным жестом отодвинула от себя подносик с чашечками:

— Пара босотрос…

Стюард, однако, благодарности не изъявил и сперва вытаращил глаза, потом слегка пожал плечами. Ни я, ни мой рыжебородый приятель-журналист, по прозвищу Барбудо, ни старый казахский драматург, нареченный нами Аксакалом, не рискнули повторить великодушный жест Мадам. Да и отчего бы не попробовать кофейку в аэропорту кубинской столицы? Тоже экзотика! А Фидель не обеднеет — на три-то чашечки…

Наконец, появились представители советского посольства. Оправдываются: замотались, встречаем одну делегацию за другой, поскольку на Кубе начинаются Дни советской культуры. Ну, ясно, советские порядки — они везде советские, даже в другом полушарии. Повеяло чем-то родным.

Зато кубинцы без всякой волокиты, забрав паспорта, выдали ключи от номеров в отеле. Отель, говорят, знаменитый — "Гавана Либре" (или, как тут произносят — "Абана Либре"). "Свободная Гавана", значит. Бывшая "Гавана Хилтон".

Повезли на маленькой автобусе. Вечерняя столица Кубы походила на ночной Севастополь или Сочи. Те же огни, те же южные запахи. На площади Революции притормозили, чтобы мы полюбовались колоссальным памятником Хосе Марти. Он был освещен прожектором: белая фигура сидящего "апостола революции" и уходящий в небо обелиск. Наверху — как на телевышке — красные огоньки.

А где-то в стороне слышен перебор гитары.

В гостинице три кубинских поэта шумно приветствовали нас и долго извинялись, что не встретили у самолета. У них сломалась машина. Судя по всему, революционная Куба уже многому научилась у "старшего брата".

Повели в ресторан ужинать. Есть не хотелось, только пить и спать. Но пытка продолжилась еще около часа. Гостеприимные гаванские литераторы (стараясь, видимо, загладить инцидент с машиной) потащили нас в какой-то бар, куда вход был по особым пропускам или по знакомству. В баре — небольшая сцена, где под музыку вскидывали ноги полуодетые девицы.