Буря Жнеца. Том 2 - Стивен Эриксон

Торант смотрел, как летерийский пехотинец срезает лицо Тока Анастера. Еще один трофей. Движения быстрые, хорошо отработанные, затем солдат оттолкнул жертву, и кровавая рана, прежде бывшая лицом Тока, плюхнулась в грязь.

Дети громко плакали, и да, он уже понял – оставшись здесь, чтобы наблюдать, он и их, похоже, обрек летерийским кинжалам. Однако, может быть, еще не…

Торант обернулся…

И увидел рядом чужаков.

Это оказались не ак’рин.

Не д’рхасилхани.

Таких он никогда не встречал.

Кланы белолицых баргастов приблизились к бранному полю – битва как раз подходила к жуткому завершению. Кто в этой битве победил, кто проиграл, не имело для них никакого значения. Они намеревались перебить всех, кто остался.

В двух сотнях шагов перед нестройными рядами двигался авангард, укрытый струей Пути Телланн, который в этом месте, где под слоями ила вдоль древней береговой линии скрывались каменные орудия, гарпуны из кости, бивня и рога, корпуса долбленых каноэ, был особенно силен. Дальше, на морском дне, еще глубже в иле были погребены приношения. Шлифованные камни, переплетенные вместе оленьи рога, вымазанные охрой черепа животных – бесчисленные дары отступающему морю.

Для необычной силы Телланна здесь имелись и иные причины, но они из троих в авангарде были известны лишь одной, а та всегда предпочитала хранить свои секреты при себе.

Появившись из Пути, все трое застыли неподалеку от оул’данца и оул’данских детей. Они молча созерцали небывалый подвиг одинокого воина и его лошади. Те атаковали по грязи два десятка пехотинцев – от лошади такое требовало исключительной устойчивости. А от того, как воин, управляя лошадью с помощью одних лишь ног, выпускал стрелу за стрелой – и ни одна не миновала цели, – просто дух захватывало.

Воин – и его лошадь – пожертвовали собой, чтобы спасти вот этих последних оул’данов, и только это остановило сейчас руку Тлена, которого все белолицые баргасты – после трагической гибели Хумбролла Тора во время высадки – считали теперь своим военным вождем, невзирая на то, что он был вовсе не баргастом. А имассом. То, что он взял в жены дочь вождя, Хетан, несомненно, способствовало его возвышению; но гораздо больше значили личные качества самого Тлена.

Его мудрость. Его сила воли.

Радость жизни, что сияла в его глазах. И мстительный огонь, который был готов вспыхнуть на ее месте – который пылал прямо сейчас, когда он наконец решил, что настало подходящее время, время расплатиться за все.

За Серых Клинков.

Расплатиться с предателями.

Расплатиться с убийцами.

Если бы не мужественный воин и его храбрая лошадь, Тлен убил бы оул’данов на месте. Юнца с пятнистым лицом. Вымазанных грязью детишек вокруг него. Быть может, он еще так и поступит.

В глубине души Хетан все это понимала: она знала своего мужа. И, обнажи он свой кремневый меч, она и не пыталась бы его останавливать.

Белолицые слишком долго скрывались. Высылаемые на восток разведывательные партии давно уже сообщили им все, что нужно – какой путь им следует избрать, в какое путешествие вскоре предстоит отправиться. Здесь их удерживала лишь жажда мести. И поразительное, неистощимое терпение Тлена.

Изнутри Телланна баргасты наблюдали всю войну, все затянувшееся противостояние, начавшееся, когда на западе собрались две огромные армии.

Они не успели вовремя, чтобы спасти Серых Клинков, однако Хетан помнила, как вместе с мужем стояла на поле битвы, где пал весь отряд. Она видела степных волков, увлеченных отвратительным делом – они извлекали человеческие сердца. В знак почести? Неизвестно – животные сразу же убегали, унося драгоценную добычу. Брошенных на произвол судьбы солдат перебили с особой жестокостью, срезав лица. Никого из павших не удалось опознать, и это нанесло Тлену самую глубокую из ран. Он потерял здесь друга.

Предательство.

Убийство.

В душе Тлена нет места милосердию. Ни к оул’данам. Ни к оказавшейся столь далеко от дома летерийской армии.

Сейчас они стояли и ясно видели, как падают последние оул’даны, как издыхают в грязи их боевые псы. Слышали ликующий рев летерийцев – в то время как увидевшие баргастов пехотинцы торопливо возвращались к своим.

Вглядываясь в огромное, превратившееся в сплошное месиво поле боя, Хетан произнесла:

– Не разберу, где одни, где другие.

Торант вытаращил глаза, не зная, что думать. Обе женщины, по правую и левую руку единственного мужчины, его пугали. Та, которая только что заговорила – на каком-то нечеловеческом чужестранном наречии, – казалась ожившим кошмаром созревающего подростка. Опасная и чувственная, под ее кровожадным взором Торрент, казалось, потерял способность дышать – а вместе с этим и всю храбрость. Всю мужественность.

У другой, темнокожей, низенькой, но очень стройной, на плечах была шкура пантеры. Казалось, что синевато-черный отблеск меха отражается в самой глубине ее глаз под тяжелыми надбровными дугами. Колдунья, конечно же, ведьма. Из самых зловредных.

Мужчина приходился ей сородичем – сходство безошибочно прослеживалось как в чертах лица, так и в росте, в кривоватых ногах. И как бы его ни пугали обе женщины, непроницаемое выражение на лице воина обожгло душу оул’данца словно морозом.

Высокая женщина с полосами белой краски на лице перевела взгляд на Торанта и сказала на торговом наречии, слегка запинаясь:

– Ты все еще жив. Благодаря жертве того конника. Однако, – она кивнула на дикаря с кремневым мечом, – он еще не решил. Ты меня понимаешь?

Торант кивнул.

Мужчина что-то сказал, белолицая женщина отвела взгляд и сощурила глаза. Потом обратила внимание на сумку, которую Торант все еще держал за ремешок в левой руке. Показала на нее пальцем:

– Что у тебя там?

Оул’данец недоуменно моргнул, глянул на сумку. Пожав плечами, отбросил ее в сторону.

– Записи. Он все время рисовал слова, будто баба. Я думал, что он трус, но он не был трусом. Нет, не был.

– Записи?

Торант обнаружил, что щеки его мокры от слез. Он вытер их рукой.

– Тот воин на коне, – объяснил он. – Мезлан.

Хетан увидела, как при звуке этого слова голова ее мужа начала медленно поворачиваться, как его глаза уставились на оул’данского воина, увидела, как выражение лица мужа меняется по мере того, как он шаг за шагом начинает осознавать, что скрывается за услышанным, и как наконец оно искажается в дикой гримасе, когда он, издав дикий вопль, закрыл его обеими руками и упал на колени.

Она тут же оказалась рядом и прижала его голову к своему животу, а он, издав еще один пронзительный крик, принялся царапать себе лицо.

Оул’данец смотрел на все это как громом пораженный.